Муссолини – человек позы

Когда 29 июля, в день 135-летия Бенито Муссолини, министр внутренних дел Италии, вице-премьер Маттео Сальвини опубликовал в Twitter цитату лидера итальянских фашистов, в стране разразился скандал. Политические оппоненты Сальвини, давая интервью направо и налево, в один голос твердили: «Глава МВД не должен был отмечать день рождения человека, который унизил и уничтожил Италию! И почему вообще вице-премьер вспомнил именно это высказывание диктатора? Как следует понимать фразу: «Много врагов — много чести»? Может быть, министр хотел сказать, что его собственные враги — итальянцы? Поговорив пару-тройку дней, спикеры переключились на другую тему, и сегодня имя Муссолини вспоминают лишь неофашиствующая молодежь да гиды, проводящие экскурсии по Villa Torlonia, которая когда-то была резиденцией дуче…

АРЕНА СЛАВЫ

Этот римский особняк пустовал с войны. Стоял унылый, затхлый и заброшенный, словно немой укор итальянцам, за семь десятков лет не решившимся освободить от досок 21 заколоченную дверь, каждая из которых способна открыть страницу судьбы по сей день не понятого Бенито… Не так давно дом наконец открыли, в нем даже устроили музей. Но вот стал ли Муссолини, вещи которого выставили напоказ, понятнее — еще вопрос. Загадок появилось, пожалуй, еще больше. Впрочем, чего другого можно ожидать от человека, однажды записавшего в своем дневнике: «Гитлер и я предались своим фантазиям, как два безумца. Нам остается единственная надежда — создать о себе миф». И он создал о себе этот миф, причем разобраться, что в нем правда, а что — рассчитанная на грядущую славу в веках выдумка, практически невозможно.

В том, что его имя войдет в историю, Бенито не сомневался. Так, собственно, и случилось, даже притом, что в Италии не слишком любят вспоминать о дуче. Понять итальянцев не сложно — кому ж может понравиться, если их вождь, лидер, как выяснилось после войны, однажды занес в свой дневник: «Чего можно реально достичь с этой нацией баранов? С мягкотелыми недостойными итальянцами, превращенными за шестнадцать столетий в бесхребетные существа? Господи, как мне недостает настоящего материала! Даже Микеланджело нуждался в прочном мраморе, чтоб высекать из него статуи. Если бы в его распоряжении была, как у меня, одна только глина, он наверняка не произвел бы ничего, кроме горшков».

Так было. Но эта правда, записанная на одной из страниц обычной школьной тетради, тщательно запиралась в ящике стола. На людях же все выглядело по-другому…

Стоя на балконе Палаццо Венеция 9 мая 1936 года, Муссолини вещал народу, пришедшему поздравить обожаемого дуче с четырнадцатой годовщиной фашистской эры: «Итальянцы и итальянки! Все узы разрушены нашим сверкающим мечом! Отныне у величайшей в мире нации вновь есть Империя! Сегодня мы демонстрируем всему миру, что в нас по-прежнему жива торжественная поступь Древнего Рима и сила культурных традиций Ренессанса! Борьба, неотрывная от народного искусства, — вот тот вдохновляющий алкоголь, который обожествляет молодых, удесятеряет мужество зрелых и обновляет стариков!»

Толпа в ответ взревела. Женщины, пожирая глазами стоявшего, широко расставив ноги, положив руки на бедра и выпятив подбородок, Бенито, истерически верещали. Мужчины, не в силах сдержать воодушевление, в один голос скандировали: «Ду-че! Ду-че! Ду-че!» Один из затиснутых многотысячным человеческим морем известных фашистских бонз, дождавшись, когда люди, повинуясь поднятой руке диктатора, утихнут, громко произнес: «Он подобен богу! Нет, он не просто подобен. Он и есть бог!»

Услышав фразу, толпа вновь взвыла. Поэтому никто не обратил внимание на то, как, наклонившись к уху стоявшей рядом любовницы, Маргариты Сарфатти, Муссолини горько ухмыльнулся и процедил сквозь зубы: «Шумные возгласы на городской площади нельзя воспринимать как проявление общественного мнения…» После чего вновь принял монументальную позу и, демонстрируя толпе брутальный профиль, продолжил свою помпезную речь. Что, впрочем, не мешало ему думать о своем. О чем именно? Бог весть… Возможно, вспоминал, как все начиналось.

И, словно откликнувшись на зов, из толпы выделилось лицо Томмазо Маринетти, заметив которое дуче быстрым движением засунул руку в карман брюк — дотронуться до яичек — вернейшее средство против сглаза. Но тут же отбросил суеверный страх. Плевать ему вообще на дурака Томмазо! Не долго ему осталось тешиться, остря в кругу художников, что Муссолини, мол, настолько доволен собственным обществом, что похож на боксера в ярком тренировочном костюме, который с удовольствием пожимает руку самому себе. Сравнение у подлеца получилось, конечно, впечатляющее. Впрочем, на то Маринетти и авангардист, чтобы рождать яркие образы…

БУДУЩЕЕ В ПРОШЛОМ

С Томмазо Маринетти они познакомились в 1915-м, когда обоих арестовали во время демонстрации в Риме. В каталажке и подружились. Вообще-то, положа руку на сердце, если бы не авторитет Томмазо, художники-футуристы в жизни не согласились бы провозгласить Муссолини своим лидером и строителем счастливого грядущего, который «поможет рабочим взвить красный флаг революции над Потсдамским дворцом». Кстати, Бенито в те годы постоянно таскал в кармане брюк никелевый медальон с изображением Карла Маркса. Забавно…

Позже, в декабре 1918-го, в Риме, Феррари и Флоренции Маринетти помогал будущему дуче организовывать первые клубы фашистов. У них был придуман тогда замечательный лозунг: «Вся власть художникам! Управлять страной может и должен лишь пролетариат одаренных!» Этот слоган сработал настолько хорошо, что через год имена Бенито Муссолини и Томмазо Маринетти открывали список кандидатов от сквадристов (чернорубашечников) на выборах в парламент. И в своих предвыборных выступлениях оба яро декларировали себя единственными в мире подлинными революционерами, так как «коммунизм можно организовать только на кладбище. Большевизм выявил свое капиталистическое нутро, а Ленин является величайшим реакционером в Европе».

На выборах они в тот раз провалились со страшным треском. Но прав, глубоко прав оказался Бендетто Гроччи, написавший: «Любой, кто обладает чувством исторической последовательности, легко найдет идеологические источники фашизма в футуризме. В его готовности выйти на улицы, чтобы навязать другим свое мнение и заткнуть рот тому, кто с ним не согласен. В его отсутствии страха перед бунтами и мятежами. В его жажде порвать со всяческими традициями. И в том преклонении перед молодостью, которым отмечен фашизм».

В общем-то, надо признать, что, как бы ни складывались их отношения позже, Томмазо научил друга Бенито многому. Маринетти всегда был чертовски умен. Ведь это не кто-нибудь, а именно он еще в начале двадцатых сформулировал толковый тезис, который Муссолини взял за основу своей культурной политики. Как же он тогда дословно звучал? Ах да: «Только то искусство имеет право на существование, которое становится действенным орудием по переделке мира в нужном направлении. Все остальное есть контрреволюция или буржуазная реакция».

А какие выставки они устраивали! Редкий вернисаж не заканчивался хорошей дракой, после которой художники разбредались по домам, демонстративно волоча по грязи свои полона, на которых самые низкие предметы обихода были скомпонованы с похабными надписями. Помнится, Муссолини тиснул тогда очень удачную статейку в Lacerba. Он не писал тогда под своим именем, только под псевдонимом, чтобы, не навлекая на себя общественного возмущения, открывать глаза тупоголовым обывателям. Типа: «Футуристы широко популярны среди рабочих. Во время их выступлений в театрах больших городов рабочие защищают молодых художников от представителей аристократии и буржуазии, которые нападают на людей искусства».

Да, хорошие были времена… Однако, что касается его, дуче, мнения, он всегда говорил, что предпочел бы 50 тысяч ружей пяти миллионам картин… Но тем не менее он же терпеливо и внимательно относится ко всем этим «творцам». И хотя бы в благодарность за это Томмазо следовало бы не злопыхать на старого друга, отказавшегося официально провозгласить Маринетти лучшим представителем фашистского искусства, а сказать тому спасибо! За что? Да хотя бы за то, что не был, как другие художники, сослан на остров Линара! А ведь, положа руку на сердце, очень даже было за что наказать старого приятеля. Чересчур уж настойчиво стал бывший соратник напоминать дуче о тех событиях жизни, которые совершенно не вписывались в рамки канонической биографии выдающегося политического лидера.

ВЫСОКИЕ ОТНОШЕНИЯ

Любил ли Бенито людей? Если да, то очень немногих. Большая часть тех, с кем приходилось общаться, его раздражали. С тем же Гитлером у дуче изначально складывалось непросто.

Они встретились впервые 14 июня 1934-го, и Муссолини жутко не понравился желтый макинтош, брюки в вульгарную полоску, дешевые туфли фюрера и его плебейская манера прижимать к животу фетровую шляпу. Оставшись наедине во время предусмотренной протоколом прогулки, они, будто пара злющих псов, перелаялись по-немецки, сцепившись из-за какой-то процитированной к слову фразы из «Майн Кампф». Бенито, вырядившийся для пущей парадности в пышный мундир и черные сапоги с серебряными шпорами, чувствовал свое полное превосходство и, не желая сдерживать презрение, отошел к свите, бубня сквозь зубы: «Он ужасное, дегенеративное сексуальное создание. Сумасшедший! Чрезвычайно опасный идиот! Маленький клоун!»

Через несколько минут, слегка выпустив пары и поняв, что протокол, хочешь не хочешь, должен быть соблюден, он все-таки повез гостя в Ватиканский музей смотреть гобелены.

Фюрер, подтверждая слухи о своем помешательстве на искусстве, периодически замирал в восхищении при виде шедевров. Муссолини, искренне не понимая причины столь ярко выражаемого телячьего восторга, в конце концов просто пожал плечами и отошел. Сказал раздраженно: «Хватит, Адольф, ей-богу! Ну что они, по-твоему, из себя представляют? Обычные куски материала, и все…»

Гитлер, изумившись и сгоряча пытаясь переубедить Бенито, разразился одной из своих бесконечных речей, все глубже забираясь в дебри искусствоведения и внезапно перескакивая на другие темы: «Бен, ты не можешь этого не чувствовать! Если речь идет о немецком и итальянском народах, я могу сказать, что неандерталец нашим предком не был! И, если на то пошло, я абсолютно уверен, что Рим сжег не Нерон. Это сделали христиане-большевики!»

Такого откровенного невежества Дуче не ожидал… Но сдержался. Обстановка в мире была слишком непростой, чтобы в сложившихся обстоятельствах допустимо было разорвать дружбу с фюрером… А ведь всего несколько лет назад с этим выскочкой, люмпеном можно было не церемониться. В 26-м Гитлер написал Муссолини письмо — просьбу выслать фотографию с автографом. Бенито тогда вовсе не улыбалось пятнать свою репутацию открытым контактом с сомнительным немецким авантюристом. Слишком уж большим уважением пользовался итальянский лидер в Европе. Поэтому итальянское Министерство иностранных дел отправило своему посольству в Берлине депешу: «Просим вас поблагодарить вышеупомянутого господина и сообщить ему, что дуче считает несвоевременным выполнить его просьбу».

Вообще-то, не говоря даже о политических контактах, Муссолини трудно сходился с людьми. Друзей имел немного, близких не было вовсе. Говорил: «Если бы Всевышний сказал мне: Я твой друг, — я бы пошел на него с кулаками. Если бы мой родной отец вернулся в этот мир, я бы ему не доверял. Я не познал тепла истиной дружбы, хотя и любил многих женщин…»

ГДЕ СТИХИ, ТАМ И ПОЗА

Он никогда не лукавил и редко позерствовал. Однако, когда настала необходимость, начал клясться «другу Адольфу» в вечной преданности. Так было нужно в интересах Италии, ради которой Бенито готов был смириться со многим. Какой ценой это ему давалось? Об этом знал лишь он сам. Поэтому, отулыбавшись на официальной встрече с фюрером, писал в своем дневнике: «Когда-нибудь история будет судить нас с Гитлером и сделает вывод, что в сфере духа мы были лишь простыми пешками». И чуть ниже, безо всякого перехода: «Я не государственный деятель. Я скорее похож на безумного поэта…»

Но на безумного поэта он не был похож совершенно. Писал, конечно, немало — политические работы, автобиографические статьи. Ради собственного удовольствия даже перевел на изначально немецкий итальянскую версию «Валькирии». Получилось нелепо… Но писать от этого не расхотелось. Сочинял порой с дикой истерией, неистово. Яростно раздирал в клочки все созданное бессонными ночами.

Потом запирался ото всех, чтобы играть на скрипке. Говорил: «Это позволяет мне заглянуть в вечность. Когда я играю, мир удаляется от меня». Водил смычком на свой лад. Верди, Бетховен, Вагнер звучали в его интерпретации одинаково надрывно, словно звуки извлекал агонизирующий исполин, не могущий смириться с неотвратимо близящимся крушением. Некоторые усматривали в игре дуче признаки гениальности. Рассказывают, что однажды, будучи с визитом в Берлине, Муссолини, всегда мистически боявшийся сумерек, достал из футляра скрипку и начал безжалостно терзать струны. Дежурившие в саду под его окнами офицеры охраны, оторопев, слушали яростную музыку. Когда она внезапно, на близком к оргазму полузвуке оборвалась, не сдержались, громко зааплодировали…

Дуче был в этот вечер по-настоящему счастлив, потому что искренне считал себя человеком искусства. Хотя понимал, что в этом плане так и не состоялся… Впрочем, как знать, возможно, большинство диктаторов именно оттого и выбирают для себя путь безграничной власти, что тяжко комплексуют из-за собственной несостоятельности в творчестве?..

ИЗДЕРЖКИ НЕСРАВНЕННОСТИ

Властвовать он умел. И над толпой, и над женщинами. Последняя любовница Муссолини, Кларетта Петаччи, зеленоглазая, длинноногая, с тяжелой грудью и голосом, окрашенным волнующей хрипотцой, обожала его и боялась до истерики. Терпела побои, после которых приходилось вызывать врача. Смирялась со всем, гордясь близостью к обожаемому дуче и мечтая об одном — оставаться с ним до конца… На пощечины законной сеньоры Муссолини отвечала, что не она, Рашель, окажется с Муссолини в его последний час. Говорила уверенно, как будто чувствовала, что именно ей, Кларетте, досталась судьба загородить любимого своим телом от автоматной очереди и погибнуть вместе с ним?.. Могла ли она чувствовать, что уже не за горами день, когда это произойдет? Кто знает. Но ясно, что Кларетта была готова на все.

Дуче всегда был подвержен резким сменам настроения — от подъема, граничащего с экзальтацией, до глубочайших депрессий. Его нервы вибрировали на пределе. По мнению врачей, причиной тому являлся недолеченный в молодости сифилис, переходящий в последнюю стадию, для которой характерны лихорадочное возбуждение и галлюцинации.

Врачи, конечно, знали, о чем говорят. Хотя, может быть, ничего подобного и не было, а Муссолини просто панически боялся будущего? Иначе почему записал в своем дневнике: «Никто не может править так долго и требовать от людей таких больших жертв, не вызывая при этом ненависти… Я устал… Я очень устал… Диктатор не может уйти элегантно. Он должен обязательно пасть. Но его падение никогда и никому не приносит счастья…»

Что финал близок, он понял в 4.30 утра 22 июня 1941-го. Когда его разбудили телефонным звонком и сообщили экстренную новость, Муссолини растолкал жену и сказал: «Дорогая Рашель, это означает, что война проиграна».

В 10 часов, собрав правительство, говорил уже не так обреченно: «Если Россия не будет побеждена в первые шесть месяцев, она вообще не будет побеждена. Я надеюсь только на то, что в этой идиотской войне на Востоке немцам основательно пощиплют перья». По мере развития событий становилось очевидно: щиплют, и еще как основательно. И еще более ясно другое: это конец…

В те дни дуче выглядел страшно изнеможенным. Итальянцы, привыкшие к величественным позам своего вождя, неодобрительно переглядывались. Было объявлено, что нервное истощение вызвало у Муссолини инфекционную дифтерию. А народ, как известно, не любит больных лидеров…

Оппозиционные настроения начали проявляться чересчур явно. Стоя в очередях за строго нормированными продуктами, люди открыто винили в своих бедах дуче. Надо было срочно спасать положение, и он решил чаще выходить к нации. Произносил пламенные речи, выпятив подбородок и демонстрируя спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Зная слабые стороны соотечественников, выступил на открытии выставки «Искусство фашистской революции», провозглашая: «Итальянцы! Какие ценности мы, сыновья и дочери Цезаря, можем бросить на весы истории? Первое — ценность самого нашего народа. И второе — я бы сказал, что это еще большая ценность, — нашу уникальную культуру. Впервые за долгие столетия художественные идеалы и действительность оказались не в противоречии друг с другом. Ибо никогда прежде не бывало эпохи, когда историческая действительность в своей основе была бы столь прекрасной, как сегодня!»

Однажды, за год до смерти, приняв для интервью большую группу иностранных журналистов, дуче, не дожидаясь вопросов, стал рассказывать: «Сегодня утром ко мне в спальню случайно влетела ласточка. Она билась о стены и мебель, пытаясь найти выход, и в конце концов упала на мою кровать. Я осторожно взял ее в руки, открыл окно и выпустил… Для меня никто не откроет окна. У меня один выход — умереть. И это справедливо…»

В том, что было сказано, дуче не сомневался. Эта мысль, прочно засев в голове, изрядно портила настроение, однако иногда, поддавшись на чьи-то льстивые слова, вновь начинал верить, что народная к нему любовь идет от сердца, а не по предписанию. Хвастался: «Кто такой был ваш Христос, который обратил в свою веру несколько деревень и учениками которого стали несколько подонков Палестины? Никто! Жалкая личность! А я чувствую, что души моего народа наполнены непоколебимой верой в меня. Я буду сильным и смогу управлять ситуацией всегда! Это так же верно, как то, что Бог справедлив и Италия вечна!»

Однако по мере развития событий подобные всплески случались все реже, и за несколько часов до своего страшного повешения Муссолини процитировал Цицерона: «Historia magistra vitae» («История — учительница жизни»). Остается лишь добавить: жаль только, что у нее плохие ученики…

Дата публикации: 25 сентября 2018