Крещение Руси

В августе 988 года глашатаи князя Владимира Святославича прошествовали по улицам и площадям стольного Киева, крича так, чтобы слышали все – от мала до велика: «Если не придет кто завтра на реку – богатый ли, убогий ли, нищий ли, холоп ли, – будет мне врагом!» А поскольку никому не хотелось обретать недруга в лице многовластного и шумно известного суверена, утром следующего дня аристократия, народ и рабы стали стекаться к живописному берегу Днепра…

КУДА КНЯЗЬ С НАРЯДОМ, ТУДА И МЫ С ОТРЯДОМ

Твердая монаршая воля творила настоящие чудеса. Когда Владимир, окруженный боярами, дружинниками и греческими священниками, приблизился к речным приплесам, он узрел бессчетное число горожан – тех, кто пришел познать истину. Они уже стояли в воде: одни – до шеи, другие – по грудь, иные – по пояс, некоторые держали на руках младенцев, а взрослые (степенные!) люди, как водится, неспешно бродили по мелководью или береговой кромке, ожидая главного действа. Попы, словно ничего не видя и не слыша, читали молитвы. День оказался солнечным, приветливым, теплым, «и бяше се видети, – сообщала «Повесть временных лет», – радость на небеси и на земли, толико душ спасаемых (и была видна радость на небе и земле, ибо столько душ находили спасение)».

Впрочем, летопись указывает и на то, что не все испытывали счастливые чувства. «Диавол», например, стенал, жалуясь на судьбу: «Увы мне! Прогоняют меня отсюда! Здесь думал я обрести жилище, ибо не звучало тут учение апостольское и не знали Бога, и умилялся я служению тех, кто служил мне. И вот побежден я невеждой (то есть толпами простолюдинов, пожелавших или согласившихся принять крещение – Я.Е.), а не апостолами и не мучениками за веру. Не буду уже более царствовать в краях сих!» И с этими словами бедняга удалился восвояси…

Легенда гласит: византийские священники, сознавая, что крестить бесчисленные народные массы в индивидуальном порядке невозможно и немыслимо, решили проводить погружение в воду крупными группами. Крестили сотнями, давая каждой общее имя, причем чаще всего нарекали Иванами и Петрами. Из реки выходили тысячи новообращенных Петров (по-гречески «камень») и Иванов, или Иоаннов (по-древнееврейски «благодать Божия»). Женщин предпочитали «ласкать» именем Мария (по-древнееврейски «госпожа»). Отсюда в русском национальном фольклоре сложилась стойкая семейная формула «Иван да Марья» (перешедшая позднее даже в ботанику, на некоторые растения). Разумеется, попы применяли и другие имена, но таковые использовались (во всяком случае, поначалу) гораздо реже…

Славный акт христианского крещения, занявший, по всей вероятности, пару-тройку дней, заканчивался. Законопослушный народ расходился по домам. Князь Владимир, чрезвычайно довольный удачным завершением важнейшего и ответственейшего мероприятия, посмотрел на небеса и, по свидетельству летописца, произнес незабываемую историческую фразу: «Христос Бог, сотворивший небо и землю! Взгляни на новых людей своих и дай им, Господи, познать тебя, Бога Истинного, как познали христианские страны. Утверди в них веру правильную и неуклонную и помоги мне, Господи, против диавола – да одолею козни его, надеясь на Тебя и силу Твою…»

Вслед за Крещением в столице, да и по всей Руси развернулось оживленное церковное созидание. В стране были учреждены три, подчиненные митрополиту, епископии – Киевская, Новгородская и Белгородская. Плотники исправно «рубили» изящные храмы, а опытные каменщики, в свой черед, ставили прекрасные фундаментальные соборы. На холме, где совсем недавно красовалось капище златоусого Перуна и прочих языческих идолов, была возведена церковь Святого Василия Великого (архиепископа Кесарийского, жившего и проповедовавшего в IV веке на просторах всего античного мира). Владимир Святославич ценил знаменитого богослова еще и потому, что при крещении в Херсонесе был назван в его честь сим громким христианским именем.

Следующим творением стал прославленный каменный храм Успения Святой Богородицы, заложенный на том месте, где в 983 году язычники убили по кровавому жребию двух христиан-варягов – сына, Иоанна, и отца, Феодора. Этому Дому Божию предназначалась эксклюзивная духовно-пропагандистская роль: князь повелел выделить на его содержание солидные доходы – «от именья своего и от град (городов – Я.Е.) своих десятую часть». Оттого чудесная церковь, простоявшая около четверти тысячелетия, до самого Батыева нашествия в 1240 году, вошла в историю русского православия под названием Десятинной. Недаром ее проектировали и расписывали лучшие мастера из Константинополя. Вскоре выросли новые соборы: киевский – Святого Михаила Архангела (кому был соименен первый русский митрополит Михаил) и васильевский (недалеко от столицы) – Спаса Преображения.

Много было сделано для устройства и укрепления молодой церковной организации. Киевским городским епископом стал корсунец Анастас (тот самый человек, что в разгар летних боевых схваток послал в русский стан записку, открывшую тайну водоснабжения всего Херсонеса, что помогло Владимиру взять фортецию на щит). А духовно, как выражается клир, окормлять новгородцев направили тоже крымского выходца – Иоакима Корсунянина. Церковь получила свой особый устав, а гражданско-уголовные дела двух специфических разрядов (по преступлениям против «святости» и семейным спорам) перешли из компетенции светского (княжеского) суда в ведение клерикального начальства. Та же мера коснулась и «церковных людей» (духовенства, служек и медиков) – их поведение могли разбирать только судьи в рясах.

НАД ВОЛХОВОМ, СИНЕЮЩИМ СВЕТЛО…

Киевский этап Крещения прошел сравнительно легко и спокойно. Куда сложнее обстояло на севере, где народ не обладал южной широтой взглядов и обеими руками держался за дедовское многобожие. По некоторым данным, сам митрополит Михаил, а с ним епископы (в сопровождении храброго Добрыни – дяди, по материнской линии, князя Владимира Святославича) ходили по северному маршруту, крестя обывателей и закладывая христианские церкви вместо языческих капищ.

Как полагает видный историк Сергей Соловьев, вся экспедиция двигалась по традиционному водному пути «из варяг в греки» – только на сей раз в обратную сторону (как бы «из греков в варяги»). Сперва плыли вверх по Днепру, потом волоком – на протяжении 30 километров – тащили лодки и суда посуху к реке Ловати, а затем – через озеро Ильмень – поднимались по Волхову к Господину Великому Новгороду. Оттуда (наверное, и по сухопутью, и водой, по Шексне) добирались до восточных районов, до старинного Ростова.

Население сих полуденных краев было настроено, в отличие от благодушных киевлян, весьма боевито. Когда новгородцы, по словам Иоакимовой летописи, узнали, что приближается дружина под командованием Добрыни, они оперативно созвали народное вече и поклялись, как один человек, неприятеля в город не пускать и идолов на ниспровержение не давать. Язычники разметали широкий, удобный для прохода мост и выстроились на берегу с оружием и двумя мощными камнестрельными машинами (пороками). Добрыня, как и положено истому христианину, попытался склонить их к правде «ласковыми речами». Проповедь, однако, не имела успеха. Повстанцев усердно подбивал к неповиновению некий языческий жрец (волхв) Богомил, прозванный за редкий ораторский дар Соловьем.

Княжеская рать понимала, что нужны смелые и решительные шаги. Окруженный священниками епископ Иоаким молча взирал на грустный раздор с Торговой стороны. Духовные лица ходили по рынкам и площадям, рассказывая встречным о сути нового вероучения. За два дня удалось окрестить несколько сот человек, но это, естественно, была капля в море. А на противоположной, Софийской, стороне творилось нечто невообразимое. Тамошний тысяцкий с колоритным именем Угоняй, разъезжая по улицам на добром коне, кричал во все горло: «Лучше помереть нам до последнего, нежели дать богов наших на поругание!»

Слушая горячие призывы, чернь рассвирепела и устремилась к богатому терему Добрыни, поставленному здесь с той давней поры, когда князь Святослав-Барс, отбывая из Киева в Дунайскую Болгарию, внял мольбам новгородских посланников и отрядил править волховскими привольями своего младшего, внебрачного сына Владимира, который воссел на местном «столе» под опекой заботливого дяди. Имущество бесстрашного воеводы растащили до нитки, убили (или избили) его жену, а также кого-то из родственников. Теперь медлить было нельзя.

Киевский тысяцкий Путята, по договоренности с Добрыней, тайно оснастил лодки и, посадив туда полтысячи бойцов-ростовцев, верных князю Владимиру, перебрался ночью на Софийский берег («выше крепости») и беспрепятственно прошел вдоль и поперек, ибо горожане наивно думали, что реку переплывает подкрепление – свои же, языческие воины. Путята быстро овладел двором мятежного Угоняя и, пленив его вкупе с «лучшими людьми», отослал на судах к Добрыне, на Торговую сторону. Впрочем, окончательное торжество было еще не близко.

Когда весть об успехе нападавших разнеслась по Новгороду, бунтовщики ощутили прилив дикой ярости. Гневная – в пять тысяч человек – толпа обступила лагерь «десантников» и обрушила на него жестокие, безжалостные удары. Смутьяны бросились и на Неревский конец, к старинному храму Преображения, разметав церковь по бревнышку. Вспыхнули грабежи в христианских домах. Княжеских дружинников опять выручила искусная маскировка: на рассвете подоспели хорошо вооруженные Добрынины молодцы. Полководец приказал, кроме того, запалить пару-тройку прибрежных жилищ. Ветер переносил искры на соседние крыши, стены, амбары, палисадники…

Многие повстанцы в ужасе кинулись тушить пожар и спасать хозяйство. Началась общая паника. Оборона дрогнула, и знатнейшие новгородские вожди «притекли» в ставку к Добрыне, униженно прося мира. Победители тотчас прервали уличные сечи и категорически запретили какие-либо разбои. Зато велели немедленно уничтожать знамя мятежа – языческих идолов: деревянных жечь, а каменных ломать и сбрасывать в Волхов. Народ, видя крах прежней веры, стонал и рыдал: мужчины и женщины со слезами и криками, словно дети, умоляли пощадить своих привычных богов. Но Добрыня был несгибаем.

С насмешкой процедил он сквозь зубы: «Нечего вам жалеть о тех, кто сам себя защищать не в силах. Какой пользы от них чаете?» Далее события разворачивались по киевскому сценарию: везде засновали глашатаи, звавшие обывателей креститься в реке. Местный посадник, Воробей сын Стоянов (чиновник, давно знакомый с князем Владимиром), самолично отправился на городской торг и, употребив свое недюжинное красноречие, не уступавшее дарованиям языческого волхва Богомила-Соловья, склонил к компромиссу значительную часть народа. Густая цепь добровольно двинулась к воде, а тех, кто противился, дружинники вели под копьем и палицей…

Сама процедура прошла с соблюдением всех нравственных норм: священники «окунали» мужчин выше моста, а слабый пол – ниже, по течению. Не обошлось, впрочем, без языческих уловок: иные многобожники, уклоняясь от христианского таинства, клялись отцом и матерью, что они-де уже приобщены к новому Закону и в повторной инициации не нуждаются. Хитрость не удалась: епископ Иоаким потребовал, чтобы христиане надели на шею кресты, а уверений тех, у кого таковых не было («дома забыл!»), распорядился не воспринимать, отсылая обманщиков к реке, под присмотр бдительных попов. Но новгородцы, смирившись наружно, не смирились душой: и годы спустя, садясь в лодку или на баржу, они – после надлежащих христианских молитв – опускали в волховские волны монету, дабы умилостивить обиженного Перуна и избежать дорожных неприятностей.

Разметанную церковь Преображения восстановили и расписали краше прежнего. Наведя на севере должный порядок, триумфаторы возвратились на Днепр. А вслед им тянулась обидная для новгородцев пословица: «Путята крестил мечом, а Добрыня – огнем». Действительно, атмосферы благостного народного праздника, которая царила в Киеве, на берегах Волхова не чувствовалось. Вся акция напоминала чем-то калейдоскоп событий, пронесшихся в России через девять с лишним столетий. Октябрьский государственный переворот, каковой коммунисты учинили в Петрограде с легкостью необыкновенной, внезапно забуксовал в старой столице – Первопрестольной Москве, где кровопролитные бои между юнкерами и красногвардейцами грохотали более недели, вплоть до ноября. Тем не менее, в обоих случаях (и в конце X, и в начале XX века) социальные силы, за которыми в тот момент стояла жесткая историческая необходимость, оказались наверху – безусловными хозяевами положения.

ПРЕБУДЬ ЖЕ С ГОСПОДОМ ВСЕГДА…

Князю Владимиру Святославичу удалось, используя два стержневых политико-воспитательных орудия – кнут и пряник, – решить судьбоносную идеологическую задачу, спрямлявшую и упрощавшую дальнейшее государственное строительство. Конечно, говорить о прочном водворении веры Христовой на бескрайних русских просторах было еще рано. Дореволюционные специалисты указывают, что христианство распространилось преимущественно по узкой полосе вдоль великого водного пути «из варяг в греки» (между Новгородом и Киевом). К востоку же от Днепра – по Оке и Верхней Волге (в том числе и в относительно значимом центре Ростове, что расположен сейчас в Ярославской области) – эта религия еще не укоренилась в полной мере.

Например, иноки Киево-Печерского монастыря будут впоследствии нести христианство в земли вятичей и веси, и многих чернецов, увы, убьют местные язычники, а Церковь причислит их к лику мучеников. Да что рассуждать, если сам преподобный Иларион, бывший митрополитом Русским при Ярославе Мудром (сыне князя Владимира от гордой Рогнеды), называл отечественных верующих малым стадом Христовым («не взгнушайся, аще и мало стадо»).

Не грех воздать честь энергии и доблести Владимира Святославича, кто в трудный переходный период от многобожия к единобожию усердно сеял христианские ценности к западу от Днепра – в областях, лежавших рядом с польскими рубежами. Где-то в 992 году, взяв с собой епископов, монарх крестил население Червенской земли, отошедшей под русское подданство. Здесь был основан город Владимир и «срублена» деревянная церковь Святой Богородицы. Живший в XVIII столетии пионер русской историографии Василий Татищев иронизировал, что град Владимир Волынский зачастую путают с Владимиром-на-Клязьме, заложенном при правнуке Равноапостольного князя – Владимире II Мономахе.

Но в форпосте на Волыни сразу же появилась самостоятельная, подвластная киевскому митрополиту, епископия, тогда как «на Клязьме до Георгия (Мономахова сына, Юрия Долгорукого – Я.Е.) нигде не упоминается…». Да и сам город Владимир Клязьменский, ставший в конце XII века, лет за семьдесят до монгольского вторжения, общерусской столицей, начал расцветать только при отпрысках Юрия Долгорукого (от разных матерей, половчанки и гречанки) – Андрее Боголюбском и Всеволоде Большое Гнездо…

Христианизация Руси имела громадное положительное (или, как выражаются левые теоретики, прогрессивное) значение. Единобожная, монотеистическая вера резко осовременила, модернизировала Червонную державу, отчеканила определенные грани феодализированного уклада, сблизила страну с западными государствами и протянула мост к пышной византийской и европейской культуре. У нас стремительно упрочивалась церковная иерархия, возникшая уже после крещения киевских горожан.

Повелевал клиром митрополит, назначаемый, как правило, из Константинопольской патриархии (сначала – Михаил, а по смерти его в 992 году, горько оплаканной народом, – Леон, или Леонтий). Перед высоким иерархом склонялись епископы, число которых постепенно умножилось до пятнадцати. Раннее духовное начальство происходило, как замечает профессор Владимир Мавродин, из белого, а не черного духовенства, то есть из церквей, а не скитов и обителей. Монашеское служение и сами монастыри появляются лишь в XI веке, при Ярославе Владимировиче Мудром. Но, невзирая ни на какие тонкости, полномочия митрополита, пишет учитель детей последнего русского самодержца Сергей Платонов (умерший в январе 1933-го в самарской ссылке), простиралась на всю тогдашнюю Русь и объединяла клир всех регионов и уровней.

С христианством пришли письменность и книжная ученость. Богослужебные и богословские (священные) сочинения были принесены к нам на доступном аристократической верхушке славянском языке, на который эти труды переложили еще в IX веке греко-славянские просветители братья Кирилл и Мефодий и их болгарские последователи. Зарождается правильное образование юных возрастов. Власти учреждают школы, где преподают священники: в окружении Владимира хотели, чтобы штат церковнослужителей формировался не только за счет греков и болгар, но, прежде всего, из коренных русских. Кстати, семьсот лет спустя Петр I тоже требовал, чтобы иноземные мастера и академики готовили себе достойную русскую смену…

Князь предписал учитывать детей в семьях «лучших граждан» и отдавать их в книжное учение. Тогдашняя невежественная знать встретила сей указ в штыки: матери, говорит Сергей Соловьев, провожая сыновей в школу, «плакали по них, как по мертвых… потому что еще не утвердились верою». Мальчишек развели по церквам к священникам, диаконам и служителям (причту). Параллельно «набивали руку» так называемые книжники – любители просвещения, собиравшие и переписывавшие переводную литературу. Лет через пятьдесят-шестьдесят такие квалифицированные «ремесленники» сосредоточились в монастырских кельях.

ВНЕМЛЕТ НИЩЕГО МОЛИТВЕ, ВЫСШИЙ ПРОМЫСЕЛ ТВОРЯ...

Заведенный по великому Крещению церковный суд мало-помалу вставал на юридический фундамент. Связанных с клиром лиц судили (да и управляли ими в будничной жизни) по традициям старшей, Греческой, церкви и в соответствии со статьями отдельного сборника законов – Номоканона. На Руси сей кодекс называли (с подачи болгарских переводчиков, «толмачей») Кормчей книгой. В этом своде содержались обширные духовные правила, данные от христианских апостолов и Вселенских соборов, а равно гражданские параграфы, принятые при различных православных византийских кесарях.

Для Церкви, помимо того, были нарезаны внушительные земельные угодья, где пахали и косили холопы и зависимые крестьяне. Белое духовенство, а в позднейшие времена и монашеская братия вели там энергичную хозяйственную деятельность, опираясь на византийские обычаи, нормы, законы и устанавливая такие практико-юридические отношения с земледельцами-тружениками, какие бытовали в средневековой, императорской Греции. Справедливости ради добавим, что клир боролся с очевидными издержками рабства: осуждал продажу бесправных невольников в «поганыя» (чужеземным язычникам вроде печенегов и половцев), спекуляцию холопами и дурное обращение с ними и их домочадцами. Строжайше запрещались столь любимые кровожадными многобожниками человеческие жертвоприношения: святые отцы («честные отче») грозили злодеям вечными муками в аду.

В какой-то степени воспроизводилась социально-психологическая «матрица» закатных веков античного мира. Христианская Церковь, пробившаяся наверх в IV столетии, при римских императорах Константине и Феодосии, тоже прекратила чудовищные гладиаторские ристалища, когда праздная, сибаритствующая публика, вольготно раскинувшись в цирковых ложах, решала голосованием, сохранить или не сохранить «живот» поверженному на арене герою. Именно из этих отмененных потешных сражений и выросли такие феодальные забавы, как рыцарские турниры, корриды с быками, петушиные и собачьи бои, да и тараканьи бега. Римско-христианские иерархи воспретили бессудные расправы хозяев-латифундистов с рабами, требуя, чтобы и на этих несчастных смотрели не как на «говорящее орудие», а как на чад Божиих. Русская Церковь, проводя с X века ту же гуманитарную линию, показала себя надежной преемницей и продолжательницей классических христианских заветов.

Преображались и семейно-брачные устои. Клир провозглашал преимущества индивидуальной (моногамной) семьи, которая складывалась из мужа, жены и их поросли. Осуждался патриархальный брак, собиравший под общей крышей в доме старого отца – деда! – семьи его повзрослевших сыновей. Далеко ли тут до греха? Любопытно, что той же критической логикой вдохновлялся в начале прошлого века премьер Петр Столыпин, чьи частнособственнические реформы объективно разваливали патриархальную и артельную (так сказать, договорную) семьи, сохранявшиеся в русской деревне еще и сто лет назад, в цивилизованную эпоху.

Церковь без колебаний отвергла присущее язычеству многоженство, возмущаясь, что иные «без стыда и без страху две жены имеют». Гневаясь, что некоторые обладают наряду с законной, «водимой» супругой сторонними наложницами («аще две жены кто водит»). Порицая насильственное умыкание прекрасных сильфид («аще кто умчит девку»). Вытаптывая архаичную кровную месть. Сам князь Владимир, пользовавшийся (как некогда царь Соломон) услугами пяти венчанных половин и 800 наложниц в Вышгороде, Белгороде и селе Берестове, оставил себе только принцессу Анну, а похотливых красавиц распустил по домам.

Избалованные любушки, привыкшие к сытным даровым хлебам, отказывались покидать родимые очаги, и дружинникам, не преуспевшим в морально-этическом воздействии, пришлось применить к нежным чаровницам меры принудительного характера. Бабий бунт был подавлен. Многие вышли потом замуж за воинов, а то и за бояр. Княгине Рогнеде – самой строптивой из всех монарших жен-метресс – тоже предложили на выбор брак с каким-нибудь аристократом. Но самолюбивая и неукротимая амазонка презрела соблазны мира сего, предпочтя «уневеститься Христу» и принять постриг под именем инокини Анастасии. Думается, у себя в вотчине, поскольку отлаженных монастырских обителей на Руси еще не было…

Греческое православие, шествуя по славянским пределам, стремительно русифицировалось. Оно, вопреки расчетам константинопольских кесарей, не стало рычагом подчинения Киевского государства византийским геополитическим интересам. Наоборот, христианская вера способствовала укреплению и возвеличению Червонной Руси, могучему «разлету» ее державных границ и плодотворному отпору степным кочевникам. Плюсы состояли и в том, что южное православие терпимее, чем западноевропейское католичество, реагировало на родовые особенности юного христианизируемого общества.

Русь – без вариантов! – выиграла в культурном плане, ибо языком церковных богослужений и религиозных книг, влиявших на сознание элиты и народа, осталась древнеславянская речь, на которой люди изъяснялись в своей повседневной жизни. А певучее греческое слово превратилось в образовательное подспорье наших духовных, клерикальных кругов. На Руси не знали столь прискорбного разрыва между языком Церкви и языком масс, как на Западе, где торжественные латинские молитвы были чужды и непонятны миллионам простых, неграмотных англичан, французов, немцев, испанцев, чехов, поляков, скандинавов, прибалтов. Сей вредный перекос европейцы начали исправлять лишь на этапе бурной Реформации, с XVI века, тогда как Русь не ведала этих обременительных забот.

Дата публикации: 21 октября 2022