Убийство свергнутого Петра III в Ропше. Офицеры-гвардейцы душат бедного повелителя

Июнь 1762 года стал своеобразным водоразделом в русской политической и даже исторической жизни. Нельзя сказать, что поднявшаяся на тронные ступени новая повелительница — Екатерина II Алексеевна — начала проводить какой-то в корне новый государственный курс. Нет, ее более чем 34-летнее правление естественным образом продолжало логику предыдущих царствований, но облекло все конкретные замыслы и наработки в чеканные и стабильные формы. Позади остались рывки и капризы взбалмошных и не зело работоспособных венценосцев и венценосиц. На смену импульсам и рефлексиям пришли выверенные, жесткие действия прагматичной, воспитанной в лютеранском духе немецкой принцессы, которая, приехав в Россию, оперативно приняла православие, а затем отстранила от власти своего бесталанного супруга и — как бы по всеобщей мольбе! — надела на себя его сверкающие регалии.

Муж и жена — одна сатана?

Июньский переворот озарил страну, словно бенгальские огни. Еще бы: Петра III ненавидели до глубины души, а на его молодую жену взирали как на спасительную альтернативу глупому «тирану» — альтернативу и политическую, и человеческую. Екатерине сочувствовали почти все — гвардия, народ, многие сановники. Поэтому-то она и выиграла бой! Прусский король Фридрих II откровенно говорил в те дни французскому дипломату Луи-Филиппу де Сегюру (позднее послу в России): «Их заговор был безумен, плохо составлен. Петера погубило то, что он вопреки советам храброго Миниха (генерал-фельдмаршала, кто скинул когда-то герцога Бирона, а потом был сам сослан при Елизавете Петровне и возвращен из Пелыма по воле Петра III. — Я. Е.) не проявил достаточного мужества. Он, — продолжал берлинский монарх, — позволил свергнуть себя с престола, как ребенок, которого посылают спать». Самой же Фике, по мысли Фридриха, «нельзя вменить ни честь, ни преступление в этом перевороте. Она была молода, слаба, к тому же иностранка, накануне развода и заточения. Все сделали братья Орловы. Катрин еще ничем не могла руководить — она просто пошла за теми, кто желал ее спасти». Пожалуй, в данном случае лихой король был прав. Легкомысленный «Петер» и впрямь с трудом понимал и оценивал бурливую обстановку. Не придав никакого значения доносам доброжелателей, он не сумел выстроить правильной обороны и в свой роковой час.

Утром 28 июня, в преддверии Петрова дня (кстати, тезоименитства самого государя императора), Петр Феодорович вместе со свитой направился — по плану! — из Ораниенбаума, где постоянно жил в теплые сезоны, в Петергоф, к жене, с которой виделся по мере сближения с Лизой Воронцовой от случая к случаю. В столице искрометных фонтанов намечался дивный званый обед. И придворные, естественно, настроились на всевозможные удовольствия. Самодержец быстро спрыгнул с каретной подножки и помог спуститься любимой фрейлине, опиравшейся к тому же на тонкий ажурный зонтик. Затем из экипажей вышли многочисленные дамы и кавалеры. Они стояли у распахнутых дверей Монплезира, ожидая появления на пороге августейшей хозяйки. Но она почему-то не показывалась своим гостям.

И в толпе аристократов, невзирая на чудную солнечную погоду, возникало какое-то странное, тревожное чувство. Раздраженный царь стремительно обежал прилегающий сад и, убедившись, что везде пусто, подошел к выстроившейся у входа прислуге. «Где ее величество?» — стараясь сохранять спокойствие, вопросил монарх. «Изволили на заре уехать», — сообщил пожилой лакей. «Как уехать? Что за вздор такой? Куда?» — «Видать, в Петербург, государь. А зачем, не ведаем…» Петр Феодорович оглядел супружескую спальню. Диво дивное: постель не убрана, на туалетном столике — все вверх дном, а на кресле — невостребованное парадное платье. И терпко пахнет дорогими духами…

Решение пало как будто с небес: трех вельмож — князя Никиту Трубецкого и графов Александра Шувалова и Михаила Воронцова — срочно отрядили в Петербург, дабы разузнать подробности неслыханного дела и усовестить разбушевавшуюся императрицу. Екатерина уверяла впоследствии, что сия несвятая троица хотела убить ее, но, увидев всенародный подъем и марширующую гвардию, не посмела. Да что там говорить: опытная «разведгруппа» сразу поняла, что ситуация необратима и события могут развиваться только поступательно, переходя с одного уровня на другой, более высокий. А значит, время — даже и не часы, а минуты — работает против царя-мужчины на царицу-женщину…

«Ты правишь в открытое море!»

В голове обреченного повелителя вспыхивали, как молнии, самые фантастические проекты, казавшиеся выходом, спасением, победой. Но ненадолго! В Петергоф стали просачиваться грустные известия о предательстве тех, кого Петр Феодорович считал вернейшими и надежнейшими слугами. Выручал только уравновешенный 79-летний Бурхард Кристоф Миних. Он поведал, что уйти из западни можно лишь морем — в Кронштадт, где граф Петр Девиер не намерен изменять легитимному монарху. А оттуда не грех обстрелять мятежников. Совет был принят с одобрением и даже восторгом. Вся компания погрузилась на два судна — яхту и галеру, причем самодержец, если его еще можно было так назвать, расположился на дне второго транспорта, в маленькой, неудобной каюте. М-да, подумалось ему, вот они, прелести семейной жизни во всей красе!

Наконец впереди замаячили строгие контуры Кронштадта — островной крепости, заложенной некогда по приказу его легендарного деда.

В тридцати шагах от каменных ряжей и бревенчатых эстакад бросили якоря. Вокруг стояла удивительная ночная тишина, а залив, мерещилось, отливал жидким блестящим серебром. Но безмолвие было обманчивым: на берегу толпились какие-то служилые, возле которых порывисто ходил взад-вперед молодой мичман в расстегнутом кафтане. С яхты спустили шлюпку, но пристать к острову она не смогла: гавань наглухо перегораживал прочный цепной бон — надежная морская «ограда». Лодка зацепилась крюком за массивное бревно и покачивалась на тихих волнах.

«Эй, на бастионе! — кричали посланцы незадачливого властелина. — Убери боны и пропусти галеру с яхтой!» — «Катись отсюда на все четыре стороны! — ласково ответствовали с берега. — Нам предписано никого в фортецию не пускать». Это уже был перебор! Петр Феодорович, одетый в преображенский мундир, который перетягивала через плечо голубая андреевская лента, встал на носу галеры и отчетливо, чеканя каждый звук, произнес: «Я, император Всероссийский Петр Третий, царским словом моим повелеваю немедленно пропустить оба судна в Кронштадт!» Кажется, ясно… Но вместо обычного повиновения произошло нечто потрясающее.

Неугомонный мичман в кафтане спрыгнул по валунам к ряжу и, по колено в воде, дерзко прокричал: «Я, офицер Михаил Кожухов, и мои люди знать не знаем никакого Петра Третьего! Над нами есть только матушка-императрица Екатерина Алексеевна. Ей служим, ее слушаем!

И если кто высадится здесь, в крепости, мы арестуем сего злодея и препроводим в Петербург. Понятно или нет?» Государь тяжело вздохнул, а сзади, за спиной, визгливо заголосила Лиза Воронцова. Впрочем, ее плач заглушали береговые барабанщики.

Петр внимательно — скорее обреченно! — окинул взглядом свою понурую свиту и приказал возвращаться в Ораниенбаум. В то единственное место, где он надеялся обрести заслуженный отдых после нынешнего страшного дня. Наспех обрубив якорные канаты, галера повернула назад, а вот яхта, наперекор приказу, почему-то замешкалась. Ее командир обер-егермейстер Семен Нарышкин (тот самый, кто восемнадцать лет назад сопровождал от границы до столицы его, Петра, невесту — юную, милую, нежную, веселую Софию Фредерику Августу!) дал матросам какие-то иные распоряжения. И парусник лег на бейдевинд — на курс, при коем вся корабельная плоскость соприкасалась с направлением ветра под углом менее 90 градусов. Заторопился в Петергоф — сдаваться на милость победителя…

Фельдмаршал Миних, переживший тысячу жизней, повидавший на своем веку и Рим, и Крым, твердил горемычному монарху, что не все потеряно — есть, мол, выход. Надо двинуться к Ревелю (Таллину), а оттуда поспешить в Померанию, где дислоцирована 80-тысячная русская армия, которую по окончании Семилетней войны и подписании мирного договора с Фридрихом II не успели еще вывести домой. Эти храбрые, обстрелянные рати, учил старый орел, нужно — царским именем и под императорским штандартом! — бросить на взбунтовавшийся Петербург.

И никакие «изнеженные екатерининские гвардейцы» числом всего-то 20 тысяч человек не сумеют противостоять могучим бранным героям.

Но Петр Феодорович, вновь забившийся на дно галеры, уже не воспринимал ничьих советов. Да и была ли гарантия, что, прислушайся он к ним, вся его группа дойдет до армии быстрее, чем к ней доберутся легаты торжествующей Екатерины? Ведь там, в столице, много опытных сановников, которые нашептывают победоносной даме всевозможные и отнюдь не глупые управленческие рецепты. Не поднимут ли его, Петра, армейцы, науськанные расторопными екатерининскими присными, на граненые штыки? Или — не дай бог! — не привезут ли в железной клетке к стенам Зимнего дворца? Уж лучше пасть на колени и смириться с судьбой…

«Жарко веет ветер душный…»

В Ораниенбауме царь (его тень!) немного успокоился. И, перебирая в памяти дрянной эпизод на кронштадтском рейде, где шальной мичман кричал ему в лицо несусветные, веревки заслуживающие дерзости, вспоминал иные времена, иные эпохи. Лет триста назад, еще при Рюриковичах, когда шла борьба с новгородской вольницей, предерзостный архиепископ Феофил отослал в Кремль Ивану III Великому (деду Ивана Грозного) письмо, в коем — как бы от имени всех новгородцев — восклицал: «Господином тебя почитаем, а государем не зовем!»

И каков же был ответ гордого правнука Дмитрия Донского? Поход. Разгром сепаратистов. Пленение архиепископа Феофила «в коромоле его». Ссылка. А еще прежде — арест вдовы степенно́го посадника Марфы Борецкой. Ее монастырская келья на далеких волжских берегах. И торжества в Москве! Любопытно, как повел бы себя Иван Великий или — ближе! — дедушка, Петр Великий, окажись они ночью на галере в тридцати шагах от острова Котлина? И сколько минут потребовалось бы им для «повязания» мичмана Михаила Кожухова?

…Раздумывать, правда, довелось недолго. Прибывший в Ораниенбаум генерал-майор Измайлов сообщил, что все попытки примириться и «справедливо» поделить власть лагерь триумфаторов отвергает. С порога и категорически. А посему, отрезал Михаил Львович, его величеству придется собственноручно переписать — переписать! — присланный от императрицы лаконичный текст. Отречение от престола! Само собой, добровольное… В ушах свергнутого суверена, словно пули, свистели запредельные, убийственные фразы и ложились — под его пером! — на лист белоснежной гербовой бумаги.

«В краткое время правительства моего самодержавного Российским государством самым делом узнал я тягость и бремя, силам моим не согласные, чтоб мне не токмо самодержавно, но и с каким бы то ни было образом правительства владеть Российским государством. Почему и восчувствовал я внутреннюю оного перемену, наклоняющуюся к падению его целостности и приобретению себе вечного чрез то бесславия. Того ради, помыслив я сам в себе, беспристрастно и непринужденно чрез сие объявляю не токмо всему Российскому государству, но и целому свету торжественно, что я от правительства Российским государством на весь мой век отрицаюся, не желая ни самодержавным, ни же иным каким-либо образом правительства, во всю жизнь мою в Российском государстве владеть, ни же оного когда-либо или чрез какую-либо помощь себе искать. В чем клятву мою чистосердечную пред Богом и всецелым светом приношу нелицемерно, все сие отрицание написав и подписав моею собственною рукою. Июня 29-го дня 1762 года. Петр».

Затем наступила неволя. «Повелителя» затолкали в карету, куда было разрешено также сесть Лизе Воронцовой и генерал-адъютанту Андрею Гудовичу (который, помнится, постеснялся три недели назад, на званом обеде в честь подписания мира с пруссаками, «оплевать» Екатерину Алексеевну бранной тирадой). По дороге пассажирам пришлось поволноваться: раздраженная, по свидетельству Василия Ключевского, солдатня, улюлюкая, бежала за коляской. Конногвардейский конвой с обнаженными палашами не без труда отгонял от окон зевак в мундирах. А в стеклянной галерее Петергофского дворца стряслось самое позорное: у «властелина» забрали шпагу и преображенскую форму с лентой. Подали иную одежду — черный статский кафтан. По приказу графа Никиты Панина принесли трапезу — самый простой обед: хлеб, щи, кашу, кусок мяса, стопку водки. Убожество! Да, прошелестело где-то под потолком, sic transit gloria mundi — так проходит земная слава…

К вечеру в кабинете появился Алексей Орлов. И опять — с ответственным заданием. Давеча он перебросил Екатерину Алексеевну из Петергофа в Петербург, а теперь ему надлежало перекинуть Петра Феодоровича из Петергофа в Ропшу. Потом — вроде! — царственного узника должны были отправить в Шлиссельбург. Но там уже — с легкой руки покойной Елизаветы Петровны — томился добрых полтора десятка лет еще один император, Иван VI Антонович. Не много ли монархов на крошечной полоске земли? «Ветерана отсидки» решили удалить на север, в Кексгольм, что на Спасском островке между Вуоксой и Ладогой (в центре современного Приозерска). А для тюремного новобранца приказали «очистить лучшие покои, прибрав оные по известной мере по лучшей опрятности». Однако…

С эвакуацией Ивана Антоновича ничего не вышло. Барка, на которой везли несчастного помазаника Божия, попала в жесточайший ладожский шторм, чуть не рассыпалась на куски, и только безграничная милость Господня позволила Ивану VI и его стражникам во главе с майором Силиным вернуться невредимыми назад, на казематный остров Ореховец.

«Извела меня кручина, подколодная змея…»

Петр Феодорович вынужденно осел в Ропше. Он, разумеется, уже не протестовал, а лишь просил. Просил, в принципе, немногого. Оставить ему скрипку, любимую моську, слугу-арапа (негра) Нарцисса и, само собой, ненаглядную Лизу. Ему, по ремарке Ключевского, разрешили удержать три первые вещи, «а четвертую отослали в Москву», где вскоре выдали замуж за статского советника Александра Полянского. Впрочем, к этой брачной паре Екатерина Алексеевна отнеслась участливо: годы спустя их дочку Анну даже взяли в придворные фрейлины…

Петр III рухнул в пропасть. «Случайный, — по словам Василия Ключевского, — гость русского престола, он мелькнул падучей звездой на русском политическом небосклоне, оставив всех в недоумении, зачем он на нем появлялся. Бывшего императора удалили в Ропшу, загородную мызу, подаренную ему императрицей Елизаветой, а Екатерина на другой день торжественно вступила в Петербург. Так закончилась эта революция, самая веселая из всех нам известных, не стоившая ни одной капли крови, настоящая дамская революция (Василий Осипович Ключевский, умерший, на свое счастье, маститым старцем в мае 1911 года, не знал о грядущих, куда более веселых революциях. — Я. Е.). Но она стоила очень много вина…»

Между тем Петр Феодорович еще не совсем спустился с небес на грешную землю. Он капризничал, как балованный ребенок, посылая бывшей — неразведенной! — супруге жалостливые цедулки о своих неурядицах. Комната, сетовал необычный заключенный, мала и тесна — негде прохаживаться, а в сад и даже на террасу охранники его не пускают. Да и караульный офицер — хам и невежа: не желает, неотесанный, покидать помещение, когда арестанту потребно справить нужду. Правда, послание завершалось успокоительными строками: Петр III клялся Екатерине II в том, что он не дерзнет предпринять ничего враждебного против ее особы и ее царствования. Но все это было уже бессмысленно и тщетно: по справедливому утверждению историка Евгения Анисимова, верить Петру Феодоровичу Екатерина Алексеевна не могла.

Да и как верить, если в разгар триумфального — возвратного! — марша екатерининских войск на Петергоф к сидевшей верхом государыне подошли три гвардейца и вручили ей манифест, который по поручению Петра составил для Сената кабинет-секретарь Дмитрий Волков. В сем эпистолярном опусе терявший власть повелитель призывал высших сановников к верности присяге и долгу, оправдывал свое отношение к жене и даже — о ужас! — объявлял юного сына, наследника цесаревича Павла Петровича, коему вот-вот должно было исполниться восемь лет, внебрачным ребенком Екатерины. Тем самым делался намек на «авторство» графа Сергея Салтыкова, а значит, и на отсутствие в жилах Павла священной романовской крови.

Император косвенно обосновывал свое право на развод с Екатериной и на новый брак с Елизаветой Воронцовой, которая, конечно, родит ему истинно царственное дитя. Фике — тем паче на вершине успеха — отчетливо видела все подводные камни, спрятанные под гладкими строками этого документа, и не теряла времени даром. Она волновалась главным образом по поводу маленькой точки на карте — охотничьих угодий в Ропше. Оттуда шли загадочные, но едва ли случайные вести. Обер-надсмотрщик Алексей Орлов (как без Алехана?) сообщал уже 2 июля, то есть на третий день пригородного заточения Петра Феодоровича, что августейшего арестанта «схватила нечаянная колика».

И все окружающие, доверительно шептал Алексей Григорьевич, опасаются, чтобы захворавший экс-император ближайшей ночью не отошел в лучший мир. Но еще более тревожатся — вот оно, беспредельное человеколюбие победителей, — «чтобы не ожил». Да и как не волноваться, если Петр «иногда так отзывается, хотя (желая. — Я. Е.) в прежнее состояние быть». Сиречь вновь воссесть на дедовский трон!

«Жребий скажет, кому умирать…»

Обстановка вокруг низвергнутого «деспота» сгущалась от минуты к минуте. Но Екатерина, отдавая себе отчет в том, что гвардейцы, как истые силовики, умеют действовать только кулаками да кортиками, не сменила караульную команду. Нет, она оставила рядом с Петром как раз тех, кто непосредственно участвовал в государственном перевороте и был по крупному счету жизненно заинтересован в скорейшей смерти этого властелина как опасного и шумного свидетеля. И события шли своим «естественным» чередом. Утром 6 июля дотошный Алехан поведал матушке-царице: узник-де «так болен, что не думаю, чтоб дожил до вечера, и почти совсем уже в беспамятстве». Леша Орлов — честный секунд-майор Преображенского полка — в мгновение ока превратился в искушенного врачевателя и начал ставить медицинские диагнозы!

И что дальше? Тем же вечером, около шести часов, в Зимний дворец принесли сногсшибательное известие. То самое «повинное» послание Алехана, которое век спустя Александр Иванович Герцен назовет «кучерской запиской». «Матушка, милосердная государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не милуешь. Матушка, его нет на свете! Никто сего не думал, и как нам задумать поднять руку на государя! Но, государыня, свершилась беда. Мы были пьяны, и он тоже.

Он заспорил за столом с князем Федором (Барятинским — родным братом флигель-адъютанта Ивана Сергеевича, которому Петр III приказал за месяц до того заточить Екатерину Алексеевну. — Я. Е.). Не успели мы разнять, а его уже не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй хоть для брата (фаворита Григория. — Я. Е.). Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил — прогневили тебя и погубили души навек».

Странно, конечно: еще утром Петр Феодорович лежал при смерти («почти совсем уже в беспамятстве»), а спустя несколько часов настолько окреп, что, проголодавшись, сел со своими конвоирами за стол и начал стаканами поглощать спиртосодержащие жидкости («мы были пьяны, и он тоже»). Так Петр Феодорович, ведя себя неэтично и нетактично, допился до драки и смертоубийства. Печальная сказка…

Но вообще хмельное в ту пору (особенно 30 июня — за неделю до запланированной «ликвидации» бывшего монарха) лилось щедро и вдоволь. Ручьями и даже реками. На знаменитого поэта Гаврилу Державина, тогда еще солдата-преображенца, алкогольная эпопея произвела неизгладимое впечатление. «День 30 июня, — повествовал прославленный мемуарист, — был самый красный, жаркий. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены: пошел пир на весь мир. Солдаты и солдатки, в неистовом восторге и радости, носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили все вместе, без всякого разбору, в кадки и бочонки — что у кого случилось.

В полночь с пьянства Измайловский полк, обуяв от гордости и мечтательного своего превозношения, что императрица в него приехала и прежде других им препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без сведения командующих, приступив к дворцу, требовал, чтоб императрица к нему вышла и уверила его персонально, что она здорова. Ибо солдаты говорили, что дошел до них слух, будто она увезена хитростями прусским королем, которого имя всему российскому народу ненавистно.

Их уверяли дежурные придворные, Иван Иванович Шувалов и подполковник их, граф Кирилл Разумовский, также и господа Орловы, что государыня почивает и, слава богу, в вожделенном здравии. Но они не верили, да и непременно желали, чтоб она им показалась. Государыня принуждена была встать, одеться в гвардейский мундир и проводить их до их полка (до казармы. — Я. Е.). Поутру… издан был манифест, в котором хотя, с одной стороны, похвалено было их усердие, но, с другой, напоминалась воинская дисциплина, и чтобы не верили они злонамеренных людей мятежничьим слухам, которыми хотят возмутить их и общее спокойствие.

В противном случае впредь за непослушание они своим начальникам и всякую подобную дерзость наказаны будут по законам. За всем тем с того самого дня приумножены пикеты, которые во многом числе, с заряженными пушками и зажженными фитилями, по всем местам, площадям и перекресткам расставлены были. В таковом военном положении находился Петербург и особливо вокруг дворца…» Подобным образом Святая Русь отметила восшествие на престол самодержицы Екатерины Великой…

Дата публикации: 6 октября 2015