Эрнст Иога́нн Биро́н — фаворит русской императрицы Анны Иоанновны, регент Российской империи

Бурное правление императрицы Анны Иоанновны было, при всех его экзотических сторонах, эпизодом важным и даже знаковым. Ведь в феврале 1730 года — на одиннадцать с лишним лет — оборвалась власть нарышкинской линии дома Романовых.

Той линии, которая тянулась от второй жены государя Алексея Михайловича — Натальи Кирилловны Нарышкиной. Линии, к коей принадлежали Петр I и его нелюбимый внук от злосчастного царевича Алексея — малолетний монарх Петр II. После внезапной смерти этого юного самодержца в начале 1730-го высшая русская аристократия не пожелала вручать престол худородной, по оценкам знати, цесаревне Елизавете Петровне (имевшей донельзя скромную материнскую генеалогию). Предпочтение отдали ее голубокровной двоюродной сестре — вдовствующей герцогине Курляндской Анне Иоанновне, дочери Ивана V Алексеевича, старшего единокровного (по отцу) брата Петра I. Ибо по матерям дороги августейших братьев и их потомства несколько разбегались. Иван V (а значит, и его четвертая дочь Анна Ивановна, или Иоанновна) происходил от первой супруги Алексея Михайловича — Марии Ильиничны Милославской. И политическая победа Анны Иоанновны, а позднее краткий взлет ее племянницы Анны Леопольдовны означали возвращение на российский трон старшей, романовско-милославской ветви.

«КТО Ж МАЛЮТКУ ТВОЕГО НАСТАВИТ?»

Десятилетняя тронная эпопея Анны Иоанновны (под ручку с курляндским дворянином Эрнстом Бироном) завершилась осенью 1740 года. Государыня была торжественно упокоена в Петропавловском соборе, но дело ее как будто продолжало жить в стенах Зимнего дворца. За пару месяцев до смерти венценосной дамы, 12 (23) августа 1740-го, ненаглядная племянница монархини Анна Леопольдовна произвела от своего ненавистного благоверного Антона Ульриха долгожданное дитя — крепкого, здорового мальчугана Ивана Антоновича. Это был фурор! Тетушка-повелительница не скрывала радости и ликования.

Брак не любивших друг друга суженых оказался «детным», причем на свет появился мальчик — истинный, законный престолонаследник. Правнук Ивана V, правнучатый племянник — никуда не денешься! — Петра I и внучатый племянник ее самой, государыни Анны Иоанновны. А главное — прямой продолжатель достойного рода Романовых-Милославских. Настоящий цесаревич!

В поздравительном письме брауншвейгскому герцогу Карлу I, брату Антона Ульриха, русская властительница назвала крошечного августейшего ребенка «благообразным принцем». Для монархини наступили счастливые дни. Она немедленно отобрала младенца у «хиловатой» иноземной парочки и поместила рядом со своими покоями. Правда, надзор за пеленанием русского отпрыска немецких родителей остался все-таки в тевтонских руках. Царица поручила эту ответственную миссию супруге Эрнста Бирона — фрау Бенигне Готлиб Тротте фон Трейден. Анну же Леопольдовну и Антона Ульриха от колыбельки их собственного сына тотчас отлучили — весьма жестко и бесцеремонно.

Нельзя не согласиться с историком Евгением Анисимовым: такая придворно-воспитательная методика была свойственна почти всей второй половине XVIII века. Материнские чувства грядущих повелительниц топтались с тою же безжалостностью, с какой они сами впоследствии упоенно топтали их у благородных, но беззащитных невесток. Так, спустя почти полтора десятилетия государыня Елизавета Петровна «присвоила» крошечного Павла — отпрыска своего племянника Петра Феодоровича (будущего Петра III) и его супруги Екатерины Алексеевны (будущей Екатерины II) — и растила его, как ей, Елизавете, вздумается.

А потом, в 1777 году, и сама Екатерина «приватизировала» новорожденного внука Александра — первенца цесаревича Павла Петровича и его жены Марии Феодоровны. Так под взорами бабушки постепенно мужал император Александр I, сокрушитель грозного Бонапарта. Оттого и семейные шалости Анны Иоанновны летом и ранней осенью 1740 года не следует считать чем-то из ряда вон выходящим.

«ТАК ГЕРЦОГ ГОВОРИТ, ТАК МЫСЛИТ ГЕРЦОГ…»

Довольная самодержица устроила крестины новорожденного у себя в покоях и восприяла Ивана от купели, став, таким образом, его крестной матерью. Весь двор собрался в смежных комнатах, и каждый, включая цесаревну Елизавету Петровну, принес присягу на верность звездному мальчику, провозглашенному русским престолонаследником. Монархиня желала озаботиться приличествующей подготовкой Ванечки к его высокой миссии, но Бог судил иначе. Уже в октябре Анна Иоанновна ощутила приступы тяжелой болезни и поняла, что ей, наверное, осталось недолго. Возник вопрос о регентстве. Герцог Эрнст Бирон созвал некий политический синклит, который должен был решить сложную, как снег на голову свалившуюся задачу.

Помимо фаворита, на тайную сходку сошлись еще несколько вельмож: генерал-фельдмаршал Бурхард Миних, обер-гофмаршал Рейнгольд Левенвольде, канцлер Алексей Черкасский и кабинет-министр Алексей Бестужев-Рюмин. Пригласили и других царедворцев — по-видимому, «с совещательным голосом». Общая обстановка и кадровый расклад напоминали январский «слет» 1730 года — с той, однако, разницей, что тогда в Москве спор шел у гроба в Бозе почившего Петра II, а теперь в Петербурге дискутировали у ложа еще живой Анны Иоанновны. Были и иные отличия. Члены Верховного тайного совета судили-рядили ни много ни мало о кандидатуре нового монарха или монархини, а высокоумная знать, собравшаяся по трубному зову Эрнста Бирона, обсуждала лишь фигуру регента-опекуна — при уже имевшемся младенце-императоре. Кроме того, в январе 1730-го о судьбах державы пеклись только русские аристократы, а в октябре 1740-го тем же самым наряду с природными великороссами занимались и немецкие «гости».

Герр Бирон, «проливая токи слез, и с внутренним от скорби терзанием вопиял» о трудной участи государства Российского, которому грозят-де всевозможные беды из-за малолетства Ивана Антоновича и абсолютной управленческой непригодности Анны Леопольдовны. В конце своей сумбурной по форме, но логичной по содержанию речи хитроумный временщик воскликнул (по записи Эрнста Миниха, сына фельдмаршала), что «крайне важно и полезно правление вверить такой особе, которая не токмо достаточную снискала опытность, но также имеет довольно твердости духа непостоянный народ содержать в тишине и обуздании».

Присутствовавшие единодушно заявили, что лучшего регента, чем Эрнст Бирон, не сыскать в целом свете. Все кивали и улыбались. Его светлость — на манер ближнего боярина Бориса Годунова перед восшествием на престол — слегка поиграли в скромность и сдержанность, а затем, снисходя к тяжелому положению империи Российской, согласились возложить на себя ответственный груз державных забот. Но заметили, что просьба нескольких министров сама по себе численно легковесна и требуется-де более громкий, более зычный голос — клич всего государства. То есть командных чинов армии и флота, высших иерархов Церкви, виднейших сановников Сената, служилой бюрократии из коллегий и ведомств. Вся знать, говорит историк Евгений Анисимов, должна была, согласно мечтам курляндского авантюриста, припасть к его ногам с униженной мольбой о принятии безграничной власти.

Он добился своего: российский бомонд и впрямь подписал пространную петицию к умирающей государыне, в которой солидарно просил назначить Бирона полномочным регентом. Особенно суетились двое пришлых царедворцев — Бурхард Миних и Андрей Остерман. Анну Иоанновну пришлось, правда, упрашивать (Бирон даже вставал на колени возле ее постели): монархиня всерьез опасалась, что, утвердив сию бумагу, она потеряет контроль над подданными. Но все-таки уступила: документ был завизирован и обрел законную силу. 17 (28) октября, в день смерти самодержицы, его громогласно зачитали, и счастливый — чуть не на седьмом небе! — Эрнст Иоганн Бирон оказался безраздельным повелителем России. Вплоть до 17-летия мирно посапывавшего в колыбельке императора Ивана Антоновича! Даже более того: в случае преждевременной кончины августейшего младенца многовластный герцог перехватывал инициативу и у очередного помазанника Божия — следующего по старшинству брата Ивана VI (если тот, конечно, соизволит увидеть белый свет).

«ВНЕЗАПНО НАБЕЖИТ МУЧИТЕЛЬНАЯ ДУМА…»

Славный Бирон управлял вверенной ему территорией… три недели. Хотя, казалось бы, все шло как по маслу. Народ и армия (даже гвардейские полки) безропотно присягнули новой власти, и везде — как будто! — сидели люди, верные Бирону и бироновцам. Правда, до регента дошли слухи, что отец колыбельного самодержца Антон Ульрих (племянник австрийского кайзера!) не доволен вельми поведением полусамозванного диктатора и даже сомневается в подлинности завещания Анны Иоанновны. Завещания, передавшего бразды Эрнсту Иоганну Бирону — в пику родителям солнечного дитя, Анне Леопольдовне и ему, принцу Антону.

Герцог не на шутку встревожился. Были немедленно схвачены и «пытаны» двадцать сообщников Антона. Самого молодого отца Бирон публично стращал дуэлью, а шеф госбезопасности Андрей Ушаков пообещал незадачливому болтуну арест, следствие и решетку. Хозяева жизни «нажали» и на Анну Леопольдовну: ей, при неповиновении, сулили крупную неприятность — приезд на берега Невы из Киля почти 13-летнего Карла Петера Ульриха, внука Петра I от его старшей дочери Анны Петровны. Того Карла Петера, который доводился троюродным дядей младенцу Ивану Антоновичу и которого в среде Милославских звали за непоседливый нрав «чертушкой». Одновременно герр Бирон проявил заботу о второй дочери Петра Великого и родной тете Карла Петера цесаревне Елизавете, предложив сей даме хорошее денежное содержание и всяческий почет.

При этом, как полагают историки, не исключался и вероятный марьяжный зигзаг — бракосочетание царской дщери и бироновского отпрыска Петра (кого двумя годами раньше отвергла привередливая Анна Леопольдовна). Словом, линия Романовых-Милославских (в ее брауншвейгской отливке) могла, очистив трон, вынужденно удалиться в туманную Германию, а ветвь Романовых-Нарышкиных (уже в гольштейн-готторпском обличье), напротив, взойти на престол. И это по воле капризного курляндского временщика! Но не всем, отнюдь не всем нравилась такая придворная диспозиция.

Например, Анна Леопольдовна постоянно жаловалась фельдмаршалу Миниху на обиды, чинимые ей грубым выскочкой. Да и сам Бурхард Миних был обижен недостатком чинов, лент и монет. И для кого? Для него — одного из главных героев продвижения Бирона на сверкающую вершину государственного олимпа. Чудовищная несправедливость! И неопытная Анна со зрелым Бурхардом решили взяться за дело. С державным размахом! 8 (19) ноября 1740-го Миних обедал у Бирона в Летнем дворце, а вечером приехал опять — к изысканному ужину. Обсуждались проблемы различных учреждений и ведомств. Фельдмаршал клялся герцогу, что везде царит надлежащий — образцовый! — порядок.

Английский дипломат Эдуард Финч сообщал в Лондон, что Бирон, обычно говорливый и оживленный, был в тот вечер почему-то молчалив. Миниху пришлось — для «затравки» — даже повествовать о битвах и сражениях, в коих он участвовал на протяжении своей 40-летней службы. В разгар батальных воспоминаний граф Рейнгольд Левенвольде поинтересовался вдруг, не доводилось ли бравому воину бывать в ночных переделках. Фельдмаршал — в раздумьях о своих ближайших (понятно каких) планах — замер в замешательстве, но оправился и, пишет британский резидент, «с напускным равнодушием» ответствовал, что в его жизни находилась работа для любого часа суток, ибо время схватки зависит от неприятеля.

Вопрос графа Левенвольде, добавил осведомленный агент, всколыхнул загрустившего диктатора, и он, вяло возлежавший на диване, приподнялся на локте, придерживая рукой голову. И оставался в подобной позитуре не менее пятнадцати минут. Затем гости разъехались по домам, а усталые хозяева поспешили в опочивальню. То есть разыгрались банальные бытовые сценки. Да, сценки! Но здесь-то из-за кулис на сцену выступила сама мать-история и дала поистине потрясающий спектакль.

«ЧТО, ЕСЛИ НЕНАРОКОМ НАТКНУСЬ НА ВИСЕЛИЦУ Я?»

В ночь с 8 на 9 ноября накормленный и напоенный хлебосольным Бироном Миних подрядился свергать своего недавнего сотрапезника. Подойдя с восемьюдесятью солдатами-преображенцами к Летнему саду, фельдмаршал приказал подполковнику Христофору Манштейну захватить регента в плен, а при малейшем сопротивлении — беспощадно уничтожить сего супостата. Исполнительный адъютант вошел в тогдашний, ныне уже не существующий Летний дворец вдоль невской кромки и — будто бы со срочным донесением герцогу — зашагал по залам и коридорам. Впрочем, почти сразу он перепутал маршрут и чистосердечно признавался потом в мемуарах, что «не знал, куда идти». Помогла, видимо, ратная интуиция. Пробежав еще две комнаты, посланец судьбы (пишущий о своих подвигах от третьего лица) очутился перед запертой на ключ массивной дверью.

«К счастью для него, она была двустворчатая и слуги забыли закрыть верхние и нижние задвижки. Таким образом, он мог отворить ее без особенного труда (просунув руку внутрь и повернув торчащий ключ. — Я. Е.). Там он нашел большую кровать, на которой глубоким сном спали герцог и его супруга, не проснувшиеся даже при шуме растворившейся двери». Лихой удалец отдернул занавеску и громко сказал, что имеет дело до регента. Тогда спящие пробудились и стали кричать во всю мочь, догадываясь, что Каменный гость явился к ним с недоброй вестью. Бирон соскочил на пол, но Манштейн цепко схватил его обеими руками, не отпуская до тех пор, пока не подоспели гвардейцы.

Низвергаемый регент, желая освободиться, бил кулаками направо и налево. Солдаты молотили ружейными прикладами и, повалив герцога на ковер, втиснули в рот платок, а руки связали офицерским шарфом. Затем отнесли его неодетым — чуть ни в чем мать родила — в помещение гауптвахты, накрыли там солдатской шинелью и втолкнули живой скарб в поджидавшую свою жертву фельдмаршальскую карету. Тем временем герцогиня Бенигна, спрыгнув с кровати в одной рубашке, опрометью бросилась в сад. Но некий служилый подхватил ее, вопрошая подполковника Манштейна, что делать с этой добычей. Мятежный «метрдотель» распорядился отнести женщину обратно в комнаты. Однако солдат не пожелал утруждать себя лишней ношей и небрежно скинул перепуганную фрау на землю, в снег. Оттуда Бенигну извлекли караульные (те самые, что обязаны были охранять регентские покои!) и, отведя в спальню, стерегли до зари.

Бедолажных супругов отконвоировали в Зимний дворец, дабы победоносная августейшая пара полюбовалась на поверженного врага. А на другое утро их доставили в Александро-Невский монастырь, где были заботливо приготовлены иноческие кельи. Ситуация как будто воскресила осенние дни 1689 года, когда проигравшая бой царевна Софья — правительница при подраставших братьях — угодила под своды строгой Новодевичьей обители.

Но на сей раз события потекли по иному руслу. Лютеранскую чету Биронов не задержали в православном монастыре, а препроводили за 60 верст от града Петрова — в Шлиссельбургскую крепость. Здесь, на суровом островке, расположенном в истоке Невы из Ладожского озера, бедняг и протомили до суда. Помимо регента и его семьи (благоверной Бенигны, дочери Гедвиги Элизы и двух сыновей — Петра и Карла Эрнеста, о ком ползли слухи, будто он отпрыск самой Анны Иоанновны) были подвергнуты, как тогда говорилось, «арестации» некоторые друзья и близкие бироновского клана. В частности, двое братьев герцога — Карл и Густав, а также (в Риге) генерал Лудольф Август, носивший звучную фамилию Бисмарк и женатый на сестре Бенигны Текле фон Трейден.

Не грех добавить, что Густав Бирон был некогда обвенчан с Сашенькой Меншиковой — младшей дочерью опального светлейшего князя, возвращенной по милости императрицы Анны из снежной сибирской ссылки и умершей в 1735 году при неудачных родах. И вот теперь овдовевший ее избранник собирался дорогой дальнею да ночкой темною в неведомую уральскую тмутаракань.

Из приближенных павшего герцога (или членов бироновской «хунты», как выражались в своих рапортах ироничные английские наблюдатели) пострадал только неугомонный дипломат и кабинет-министр Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. Между прочим, творец прославленных — от запоев, коими нередко мучился сам, — «капель датского короля». Любопытно: когда миниховский офицер капитан Кенигсфельд предложил сановнику отбыть за ним в известном направлении, Бестужев, не знавший еще о крахе своего могущественного покровителя и полагавший, что его лишают свободы по приказу Бирона, оторопело спросил: «Что за причина немилости регента?» И с ужасом услышал страшную правду.

Тем не менее искусному карьеристу, как всегда, повезло: его этапировали в городскую тюрьму Ивангорода. Потом, вслед за опереточным приговором к казни через четвертование и быстрым помилованием, вельможа был сослан в свое единственное неконфискованное — на 312 душ — имение в Белозерском уезде. Оттуда он вполне успешно интриговал в пользу цесаревны Елизаветы Петровны. Остальные присные герцога-регента не были сочтены в Зимнем дворце опасными персонами и к ответственности не привлекались. Более того, сии «везунчики» получили дополнительные чины и награды.

«КОНЬ ИНОГДА СБИВАЕТ СЕДОКА…»

Судьба неудачников сложилась не лучшим образом. Назначенные победителями судьи предложили «сентенцию», в коей намечалось «уморить» Эрнста Бирона четвертованием, отписав в казну все его богатое имущество. Но младенец-император проявил истинно монаршее милосердие. Вышедший за подписью царственного пеленочника вердикт из 27 статей приговорил злодея и братьев его к отобранию «всего движимого и недвижимого имения на Нас (государя. — Я. Е.)». Причем их надлежало «в вечном заключении содержать, дабы тяжкое оное гонение и наглые обиды, которые верные Наши подданные от него претерпели, без всякого взыскания не остались».

Виновных отправляли в уральский город Пелым, что недалеко от Полярного круга. Сам фельдмаршал Миних, постигший глубины сложного инженерного мастерства (царь Петр, узрев какие-нибудь неполадки в строительстве дорог, дамб и каналов, хмурил брови: «Где там мой Миних?»), составил чертежи будущего дома для ссыльно-родственной, как выразились бы в 1930-х, «партии заключенных». На восток даже заторопился специальный эмиссар: доложить о ходе трудовых работ. Но в райском Пелыме семейство Биронов пробыло сравнительно короткий срок: обстоятельства вскоре изменились, и репрессированная группа обрела новое место жительства.

Ну а в столице дела шли в соответствии с политическим и процедурным распорядком. К Зимнему дворцу были стянуты войска, которые дружно и охотно целовали крест «благоверной государыне правительнице великой княгине Анне всея России». Так официально-высокопарно нарекли августейшую милочку, не терпевшую замысловатых государственных бумаг и повторявшую со слезным вздохом: «Вырос бы побыстрее мой Ванечка — читал бы да подписывал всю эту канцелярию». Однако расчеты Бурхарда Миниха на слабость Анны и бездарность Антона Ульриха не оправдались.

Диктаторский жезл фельдмаршалу так и не вручили. Звание генералиссимуса, которое снилось сему бранному мужу чуть не полжизни — и ночью и днем, — досталось, увы, не ему. Высший чин перехватил — уже 10 ноября! — голубокровный супруг правительницы (на западный лад, «принц-консорт»). Нелюбимый, но потребный с административно-аппаратной точки зрения. Царского папеньку никуда не денешь и никем публично не заменишь! Кроме того, герр Миних не удостоился и «серого кардинальства» на цивильном поприще. Да, его возвели в ранг первого министра, но настоящего меча-кладенца в руки не дали. Иностранную политику доверили изощренному макиавеллисту Андрею Остерману, а внутреннюю — благородному, умевшему защищать свои взгляды графу Михаилу Головкину.

Фельдмаршал терпел этакое безобразие несколько месяцев — до весны 1741 года. 3 марта он подал рапорт об отставке — в полной уверенности, что его, горного орла, будут упрашивать остаться при своих портфелях и служить, как служил до сих пор. На высоких этажах и с триумфальным результатом! Но Анна Леопольдовна, слегка поразмыслив, подмахнула указ об увольнении полководца «от воинских и статских дел». За спиной ленивой и рассеянной чаровницы явно прятались ослиные уши вице-канцлера Генриха Иоганна Фридриха Остермана, которому когда-то давно вальяжная царица Прасковья, вдова Ивана V и бабушка легкомысленной Анюты, посоветовала на одной из придворных ассамблей именоваться впредь Андреем Ивановичем. Что он и сделал под веселое одобрение долго смеявшегося и потешавшегося («ох, Прасковьюшка, ох, невестушка, чего не отмочит!») хмельного Петра Алексеевича.

Дата публикации: 15 декабря 2014