Портрет царя Алексея Михайловича. Неизвестный русский художник второй половины XVII века

Подлинной национальной катастрофой стало поразившее народ в начале XVII века хроническое безвластие, отягощенное к тому же иностранной интервенцией. После того как пресеклась более чем семисотлетняя династия Рюриковичей, в Кремле никак не мог воцариться крепкий владетельный дом, способный не просто взять власть, а установить в огромной стране прочный и стабильный порядок. Летописи именовали эту печальную эпоху Великим разорением, а с легкой руки дьяка-эмигранта Григория Котошихина, перебравшегося в Стокгольм, ее нарекли Смутным временем. Горькая пора завершилась лишь весной 1613 года, когда шапка Мономаха осенила юного повелителя – Михаила Федоровича, открывшего долгий, трехвековой, период, на протяжении коего Россией правила новая августейшая фамилия. Так запылал яркий романовский факел, угасший триста лет спустя под проливными дождями русской революции…

«МЫ В РАЗОРЕНЬЕ ЖИЛИ НЕБЫВАЛОМ…»

Михаил I встал у державного кормила в минуту, когда ему исполнилось 17 лет (день рождения отметили на другое утро после торжественной коронации в Успенском соборе). В таком возрасте, естественно, человек не был в состоянии управлять государством, только-только входившим в нормальную политико-психологическую колею. Ему помогали ближние бояре Шереметевы, Салтыковы, князья Черкасские, Лобановы-Ростовские и многие другие аристократы, не забывавшие, разумеется, о своей личной пользе. Рядом с царем стояли Боярская дума и постоянно действовавший Земский собор (Совет всея земли, или Земская дума). Практически все ключевые официальные документы подписывались именем монарха и совета. Активнейшую помощь восстановлению государства оказывала Православная церковь.

Обстановка стала меняться примерно шесть лет спустя, когда в июне 1619 года домой вернулся, в числе освобожденных поляками пленников, отец Михаила митрополит Филарет. Менее чем через две недели сей духовный муж был посвящен в сан патриарха Московского. Славный обряд совершил гостивший тогда в Кремле патриарх Иерусалимский Феофан. Маститый «пленник» незамедлительно утвердился рядом с сыном, стяжав, помимо патриаршего звания, титул «Великого государя». Современники считали подобное положение двоевластием, хотя фактически установилось единовластие волевого и искушенного Филарета. Люди, наблюдавшие за его действиями, отмечали: оный государственный вождь «нравом опальчив и мнителен, а такой владетельный, что и сам монарх его боялся; бояр и всякого чина людей из царского синклита томил заточениями необратными и другими наказаниями; к духовному сану был милостив и несребролюбив; всеми царскими делами и ратными владел».

Прежняя боярская свита, стоявшая доселе за троном, начала терять бразды власти. Понемногу утрачивал былой вес и Совет всея земли, без которого Михаил сперва и шагу не ступал. Филарет сосредоточил в руках и церковную, и светскую власть, став в прямом смысле диктатором громадной России. Но не следует драматизировать: в условиях системного кризиса, который переживала страна после Смуты, такая концентрация полномочий была оправданной, полезной и целесообразной. Именно она позволила решить или хотя бы смягчить многие болевые проблемы, терзавшие русское общество.

Была предпринята попытка переписать все населенные районы и определить заново повинности землевладельцев перед престолом. Мера удалась лишь частично, ибо, по словам историка Александра Савинова, измученные прежним лихолетьем мелкие дворяне и тяглые мужики давали чиновникам взятки, и те не вносили их имена в списки, с помощью которых власти могли требовать подати и добавочные налоги. Затем, в 1620 году, Кремль приступил к строгой ревизии помещичьих прав на усадьбы. Отныне, если хозяин не предоставлял обосновывающих бумаг, он механически лишался своего поместья. В 1623 году правительство отписало в казну (конфисковало) все земельные пожалования, сделанные в 1608–1609 годах Лжедмитрием II (Тушинским вором). Из этих наделов выделили участки для семей погибших воинов, спасая их домочадцев от голода и нужды. Так постепенно наводился порядок с земельными «дачами».

Модернизировалась и система налогообложения простых земледельцев – пашенных крестьян. В течение веков главной окладной единицей была «соха», то есть некое количество «паханой земли». В спокойные времена такой побор как бы сравнялся с двуединой задачей – достаточным наполнением казны податями и нормальным развитием продовольственного производства. Но после Смуты в обстановке упадка и разгрома, когда требовались большие налоги, мужики стали искать лукавые выходы из положения. Действуя по принципу «голь на выдумки хитра», деревенский люд сокращал запашку и добывал доходы на сторонних отработках (извозе, починке дорог в чужих поместьях, ремесленных промыслах). Сей поворот, как справедливо полагает Александр Савинов, не устраивал правящую верхушку, ибо для преодоления разрухи нужен был товарный хлеб, тем паче что его охотно покупали в Европе.

Бюрократия обновила методики по взиманию крестьянских платежей. Вместо «посошных» (от сохи) сборов ввели «подворные»: несколько мужицких дворов как бы объединялись – в фискальном плане – в так называемую «живущую четверть» и несли повинности от места проживания, а не от размера пашни. У селян пропала необходимость сокращать полевые и огородные работы, и это удерживало мужчин дома, в деревне. Власти мало-помалу отрегулировали экономические механизмы и в городах. А учитывая недавние бурные события, обратили изрядное внимание на модернизацию войска, на создание – по западному образцу – регулярной армии.

В Россию приглашались зарубежные офицеры, обучавшие русских ратников новому, или иноземному, строю. Возникали невиданные ранее полки – солдатские, драгунские, рейтарские. Кроме того, в Европе закупалось боевое снаряжение – 10 тысяч ружей и 5 тысяч шпаг. Такие меры объективно подготавливали техническую часть будущих петровских реформ, взрыхляя почву для победы над Швецией в долгой и тяжелой Северной войне.

«КОГДА НАМ КРОВЬ ВОЛНУЕТ ЖЕНСКИЙ ЛИК…»

Шли годы, и юный Михаил – под заботливым материнским и отцовским приглядом – взрослел и мужал. Осенью 1624 года, когда ему исполнилось уже 28 лет, в Кремле сыграли пышную свадьбу. Причем с исконно русской девушкой – княжной Марией Долгорукой, ведущей свой род от древних черниговских князей Рюриковичей. Желание патриарха Филарета женить августейшего отпрыска на какой-либо скандинавской принцессе не сбылось. Быть может, к лучшему! Эпоху иностранных супруг откроет уже Петр I, очень любивший немок и немецких полукровок. Впрочем, жизнь Михаила Федоровича с Марией Владимировной не заладилась буквально с первых дней. Красавица занедужила и, прохворав три с половиной месяца, скончалась от непонятной болезни.

Перешептывались об отравлении – правда, не ясно, кем подстроенным. Ходила и «черная» легенда, будто, умирая в бесконечных муках, несчастная царица, догадавшаяся-де о поднесенном ей яде, прокляла дом Романовых и пригрозила всей его мужской линии страшными Божьими карами, если кто-то из будущих монархов вознамерится, не приведи господь, соединить жизнь с девушкой из семьи Долгоруких.

Опечаленный Михаил, выждав положенный траурный год, вновь предался брачным мыслям. Ко двору доставили для смотрин 60 знатных девиц. В полночь государь вместе с матерью, инокиней Марфой, неторопливо обошел тихие опочивальни, взглянув на прекрасные лики ухоженных чаровниц. Но выбрал не княжну и даже не боярышню, а одну из прислужниц (сенных девушек) величавой боярыни Ирины Борисовны, жены самого Федора Шереметева, руководившего некогда стремительным тронным взлетом мальчика Миши Романова.

Наверное, дочь никому неведомого можайского дворянина Евдокия Лукьяновна не случайно очутилась в той спальне. Молва трезвонила, что весть о неслыханной царской милости застала скудного по достатку Лукьяна Степановича в поле, за простой работой. Но поскольку свадебный пир устроили в феврале 1626 года, то надо полагать, что скромный дворянин, предупрежденный о свадьбе заблаговременно, сеял какие-то озимые культуры. Друзья и недруги признавали: живя уже во дворце, Стрешневы отличались сдержанностью и умеренностью, а выросшая в нужде Дуняша никогда не вмешивалась в политические дрязги. Мезальянс оказался прочным и счастливым.

Бедная Золушка, в одночасье обретшая хрустальные башмачки, подарила венценосному мужу десять детей – мальчиков и девочек, многие из которых покинули сей мир в невинном младенчестве. Третьим ребенком был сын Алексей, явившийся на свет через три года после родительской свадьбы, 9 (19) марта 1629 года, и окрещенный своим благородным дедом, патриархом Филаретом, в кремлевском Чудовом монастыре. Звездному чаду не довелось, однако, познать долгую отцовскую и материнскую любовь: когда он достиг 16 лет, внезапно в июле 1645-го – «яко неким сладким сном усне» – скончался отец, Михаил Федорович. А месяцем позже, в августе, умерла безутешная мать, Евдокия Лукьяновна. Дедушки, Филарета, не стало еще осенью 1633 года.

Осиротевший юноша вынужден был надеть тяжелые не по возрасту монаршие бармы. 28 сентября (8 октября) в Успенском соборе патриарх Иосиф венчал его на царство. Несовершеннолетнему повелителю полагались опекуны, но среди государевых родственников не отыскалось сколько-нибудь значимой кандидатуры, поэтому воспитательские функции сосредоточились в руках царского «дядьки» – ближнего боярина Бориса Морозова. Борис Иванович был, по общему мнению, одним из грамотнейших людей своего времени и открытым почитателем европейской культуры. Надо воздать ему должное: формируя интеллект царственного отрока, он, как отмечал дореволюционный историк Дмитрий Иловайский, не упустил из виду и его физическое развитие. Алексей «сделался добрым наездником, ловко владел копьем и рогатиной и очень полюбил охоту – отчасти медвежью, а особенно соколиную».

Следует, правда, упомянуть и дедушку Алексея со стороны матери – ставшего уже боярином Лукьяна Степановича Стрешнева. Именно ему довелось на венчании августейшего внука держать шапку Мономаха. В разгар коронационных праздников четверо приближенных – Иван Салтыков, а также князья Яков Черкасский, Федор Куракин и Михаил Темкин-Ростовский – были почтены боярскими титулами. Но торжествами дело, конечно, не ограничилось, и буквально с первых дней тронного служения пришлось думать о государственных интересах.

С юга сообщили, что крымский хан, подстрекаемый из Стамбула, намерен напасть на плодородные московские земли. Информация, увы, подтвердилась. Зимой крымские орды разграбили курские, орловские и карачевские пределы. Русские отряды отогнали их, а весной была собрана сильная трехполковая рать под рукой князя Никиты Одоевского. Через месяц-другой с ней соединились бойцы астраханского воеводы Семена Пожарского, родственника знаменитого героя. Поддержанное донскими казаками и князем Муцалом Черкасским, многочисленное войско двинулось к Азову и сокрушило на Кагальнике крымских джигитов во главе с царевичем Нуреддином. Вслед за сей «дружеской» встречей на южных окраинах России установилась хрупкая тишина…

«В ДНИ БУРНЫЕ ДЕРЖАВУ ТЫ ПРИЕМЛЕШЬ…»

В 1647 году (ровно чрез сто лет после первой женитьбы Ивана Грозного!) 18-летний монарх вознамерился связать себя узами законного брака. Это не проскользнуло мимо наблюдательного «дядьки» Бориса Морозова – человека умного и просвещенного, но весьма корыстолюбивого и эгоистичного. Боярин познакомился со стольником Ильей Милославским, намедни вернувшимся из посольской поездки в Голландию. У Ильи Даниловича росли две пригожие дочери, и Борис Иванович принялся восхвалять их красоту в присутствии Алексея. Молодой парень, само собой, загорелся желанием взглянуть на сих прелестниц. Сначала он окинул девушек взором на молебне в Успенском соборе, а затем их пригласили в дворцовые апартаменты – познакомиться с царскими сестрами. Визит удался на славу, и сокровенная морозовская цель была достигнута.

Повелителю приглянулась старшая дочь – Мария, которую тотчас взяли «в Верх» и нарекли государевой невестой. В январе 1648-го сыграли свадьбу, на которой впервые в монарший обиход были введены церемониальные новшества. Но – добропорядочного свойства! По совету Алексеева духовника протоиерея Стефана Вонифатьева жених воспретил обычные на царских свадьбах народные забавы и потехи, не слишком пристойные песни и пляски разбитных скоморохов под звуки труб и гудков. На пиру, по свидетельству очевидцев, господствовала – к удовольствию прекрасной суженой! – благочестивая тишина и слышалось стройное пение духовных стихов.

Спустя несколько дней Борис Морозов мастерски решил вторую часть своей стратегической задачи – женился на младшей сестре Марии, Анне, годившейся ему чуть не во внучки. Так боярин породнился с царем, повторив «подвиг» Бориса Годунова по отношению к Федору I Иоанновичу, но став при этом не шурином, а свояком русского венценосца.

Радости сей странный союз не доставил: британский путешественник Сэмюэль Коллинс писал, что в доме Морозовых «вместо детей родилась ревность, которая произвела ременную кожаную плеть в палец толщиной». Что поделать, юная порывистая смуглянка предпочитала ладных, горячих, нескучных кавалеров, отчего по подозрению ее старого и ревнивого благоверного был сослан в Сибирь чересчур близкий друг дома англичанин Вильям Барнсли.

Житье же Алексея Михайловича надлежит признать – со всех сторон и под всеми углами – счастливым и вдохновляющим. Он страстно, до самой смерти любил свою «половину», подарившую ему 13 потомков, включая двух мальчиков – Феодора и Ивана, поочередно державших царский скипетр в преддверии бурливой Петровской эпохи. Царь умел быть великодушным даже к виновным, кои возбуждали народный гнев, грозивший всей элите, а то и самой верховой власти. Хотя с придворными ворами довелось, спору нет, намучиться. Тот же боярин Морозов еще весною 1646 года ввел особую пошлину на соль. Таковым взносом, указывал историк Николай Костомаров, стремились заменить различные мелкие поборы (проезжие «мыты», стрелецкие и ямские деньги).

Но… хотели как лучше, а получилось как всегда. Народу пришлось платить за необходимейший жизненный продукт на две гривны за пуд больше прежнего, что, при крайней скудости простолюдинов, вызывало в низах громадное раздражение. Везде слышался ропот. Скупые торговцы стали, кроме того, недосаливать рыбу, а поскольку обитатели водных глубин занимали немаловажное место в тогдашнем обычном меню, потребление качественной пищи резко сократилось. Весомый ущерб понесло и купечество. Власти призадумались: стоит ли игра свеч? Нелепую пошлину торопливо отменили – под предлогом престольной милости в честь бракосочетания Алексея Михайловича. Однако народный гнев от этого не утих, тем более что власти восстановили старые мелкие поборы, а Морозов стал выдвигать на высокие должности чиновников из клана Милославских – людей с ограниченными средствами, а оттого жадных и взятколюбивых. Настоящий рекорд в сем непохвальном деле поставили два родственника Ильи Даниловича Милославского – Леонтий Плещеев и Петр Траханиотов. Петр Тихонович доходил до того, что присваивал себе жалованье подчиненных ему служилых, не выдавая его неделями.

Леонтий же Степанович при содействии группы штатных доносчиков бросал свои жертвы в тюрьму и освобождал их только за деньги. Борис Иванович Морозов, резвясь в купеческой среде, придумал специальный разрешительный казенный «аршин» с орлиным клеймом, который следовало – хочешь не хочешь – приобретать за плату, в десять раз превосходящую его истинную, невеликую стоимость. Кончилось тем, что толпы разъяренного народа сошлись у церквей и порешили остановить царя на улице, потребовав от него расправы с хищными временщиками.

«КАК УПРАВЛЯТЬ ТЫ БУДЕШЬ ПОД ГРОЗОЙ?»

В июне 1648 года вспыхнул страшный московский Соляной бунт – восстание, названное, несмотря на отмененный уже налог, «в память» тягостных для простолюдинов хозяйственных мероприятий. Царь Алексей был искренне изумлен массовым мятежом: по молодости лет он полагал до сих пор, что в государстве его все замечательно и справедливо, все довольны и преуспевают. Да и как иначе при столь опытных и изощренных советниках, как боярин Морозов? Однако было уже не до раздумий: народ требовал голов Плещеева, Траханиотова, Морозова. Толпа забила палками выданного продажным холопом думного дьяка Назара Чистова, запятнавшего себя участием в соляных спекуляциях. Разгромили дома ненавистных стяжателей, причем томной боярыне Анне Ильиничне Морозовой кинули в сердцах: «Кабы не была ты, Анна, сестрой царицы нашей – изрубили бы тебя сейчас в куски!»

В Кремле принимались экстраординарные меры. Стражники в присутствии палача вывели на Красную площадь Леонтия Плещеева. Его намеревались казнить – прилюдно и образцово, но могучие числом крамольники учинили самосуд: отняв у палачей руководителя Земского приказа, мужики стали истово колотить его палками. А народ ликующе кричал: «Плут! Вор! Плут! Вор! На-ко, угостись!» Петру Траханиотову, начальнику Пушкарского приказа, если можно так выразиться, повезло: его провели по Москве с колодкой на шее, а затем, на радость царским подданным, отрубили бесталанную голову. Боярина Морозова венценосец «отмолил». Выйдя на Лобное место, Алексей изрек, что Борис Иванович был ему вторым отцом, воспитал и взрастил его! «Мое сердце, – воскликнул Алексей, – не вынесет этого!» Из глаз монарха хлынули слезы. Смущенная чернь поклонилась до земли: «Многие лета Великому Государю! Как угодно Богу и царю – так пусть и будет!»

Морозова немедленно отправили на север, в Кирилло-Белозерский монастырь, где, впрочем, он провел довольно короткий срок. Вернувшись в Кремль, блудливый боярин не играл уже, разумеется, прежней роли, хотя и сохранил определенное политическое влияние. Хитрый старик старался теперь угождать народу и показывать себя выразителем его коренных нужд. Трудно сказать, насколько восприняли это всерьез миллионы униженных и оскорбленных. Правда, не зря народная мудрость гласит, что нет худа без добра. Восстание ускорило – как бы от противного! – законодательные процессы на территории всей Московской Руси.

По следам «бучи» был оперативно созван очередной Земский собор, которому вменялось обсудить проект нового всероссийского Уложения (уголовного кодекса, обретавшего в тех конкретно-исторических условиях облик государственной конституции). Уложенной комиссией, готовившей текст, ведал князь-боярин Никита Одоевский. К октябрю стержневые статьи были написаны и отредактированы, а вскоре зачитаны на Совете всея земли. Их слушали высшие духовные иерархи, думные дьяки, выборные люди.

29 января 1649 года 315 земских депутатов утвердили сей акт, который заменил Судебник Ивана Грозного, одобренный век назад, в 1550 году. Впервые в русской законодательной практике судьбоносный документ был отпечатан в столичной типографии тиражом в две тысячи экземпляров и постепенно развезен на конных подводах по присутственным местам бескрайней России.

«НО БОГ ВЕЛИК – ОН УМУДРЯЕТ ЮНОСТЬ…»

Уложение стало одной из центральных граней всей деятельности царя Алексея Михайловича, прозванного за свой, в общем-то, незлобивый нрав Тишайшим. Свод, что состоял из 25 глав и 967 статей и имел в рукописном виде длину 309 метров, открывался звучной преамбулой. В ней провозглашалась стратегическая цель всей проведенной работы – «чтобы Московского государства всяких чинов людям – от большего до меньшего чину – суд и расправа были во всяких делах всем равны».

Много говорилось об охране жизни, здоровья и чести повелителя, а также царедворцев и представителей знати – князей, бояр, Отцов Церкви. Любые умыслы и бунты против сильных мира сего надлежало пресекать «безо всякия пощады». Вводилось в связи с этим понятие государственного преступления. Не забывалась и экономическая проблематика. Земля и «мужики» превращались в монопольную – из рода в род – собственность аристократии и дворянства. Но никто из «благородных» (кроме стариков и инвалидов) не был вправе самовольно покидать военную стезю. «Земля из службы да не выйдет!» Сей господствовавший тогда принцип касался и вотчин (владений, теоретически переходивших по наследству от отца к сыну; отсюда «вотчина», сиречь «отчина»), и поместий (усадеб, вручавшихся дворянам за добросовестное пребывание на ратном поприще). Ныне, в рамках упрочения самодержавной власти, эти некогда весьма разные земельные категории принципиально сближались.

В XI параграфе под сочным заголовком «Суд о крестьянах» подробно разбиралось положение податного сословия – кормильцев земли Русской. Бедолаг безоговорочно обрекли барской «крепости» – по писцовым, переписным, отдельным и отказным «книгам». Отменялись так называемые «урочные лета», в течение которых господам разрешалось искать и возвращать беглых мужиков. За пределами же сего срока данное право исчезало. Отныне «тащить и не пущать» дозволялось бессрочно – до скончания веков. За укрывательство «дезертиров» налагался солидный штраф.

Несколько поколебались позиции крупного боярства, чьи аппетиты все больше раздражали царский престол. Аристократам запретили селить своих пашенных крестьян и абсолютно бесправных холопов в «черных слободах», где жители сами платили казенные подати и выполняли государевы повинности. Иногда такая боярская хитрость облегчала ответственность аристократа перед короной, и он заявлял, что не может вносить в казну прежние немалые суммы (разумеется, новые чернослободчики продолжали втайне переводить деньги и своему традиционному господину – в виде самой настоящей взятки). Соборное уложение узаконивало конфискацию «белых слобод», которые исстари не связывались никакой центрально-бюджетной дисциплиной. Власть, прекращая сию вольницу, обременила слобожан общим с посадскими людьми тяглом.

Эпоха смут и мятежей заставила обратить пристальный взгляд на идеологическое обеспечение дальнейшего государственного марша. Правительство поддержало православные религиозные ценности, хотя и ограничило право монастырей приобретать земли, сделав это своей прерогативой. Нечестивое поведение в церкви каралось тюрьмой. Под сводами хама верующий обязан был «стояти и молитися, а не земная мыслити». Запрещалось праздно болтать, подавать челобитные и вообще как-то мешать службе. Власть помазала медом по губам тороватого купечества. Иностранцам воспретили торг по всей Руси Великой, за изъятием Архангельского порта. Оттуда же импортный товар везли в города и веси природные русские коммерсанты, получавшие хорошую прибыль. Так налаживался отечественный хозяйственный протекционизм – покровительство своим, родным по крови и по вере купцам.

Соборное уложение 1649 года, подведшее законодательно-юридическую черту под самой «бунташной» порой русской истории, обозначило ключевой вектор нового развития – быстрое превращение патриархального самодержавия в безграничный абсолютизм. Вектор, ставший очевидной реальностью при младшем сыне Алексея Михайловича – императоре Петре I.

Дата публикации: 1 мая 2014